Булгаков, Краткое содержание Мастер и Маргарита, Часть 1

Краткое содержание

Однажды весною, в Москве, в час небывало жаркого заката на Патриарших прудах появились два гражданина — Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из круп­ных литературных организаций (МАССОЛИТ), он же был редак­тором толстого художественного журнала, и поэт Иван Николае­вич Понырев, творивший под псевдонимом Бездомный.

Следует отметить две странности этого майского вечера. Пер­вая — по всей аллее, параллельной Малой Бронной, не оказа­лось ни одного человека. Вторая странность касалась одного Берлиоза и выразилась в том, что им внезапно овладел тупой нео­боснованный страх, засевший в сердце острой иглой. Из сгустив­шегося майского воздуха соткался прозрачный гражданин стран­ного вида. На маленькой голове его — жокейский картузик, клет­чатый кургузый пиджачок… Ростом высок, но худ неимоверно.

От страха Берлиоз зажмурил глаза, а когда открыл их, клет­чатого уже не было. Берлиоз решил, что у него просто шалит сердце и нужно ехать в Кисловодск на отдых. После чего успоко­ился и возобновил разговор с собеседником. Дело в том, что Без­домному была заказана большая антирелигиозная поэма, и он ее написал. Иисус в изображении поэта получился как живой персо­

наж, правда, совершенно непривлекательный, очерченный чер­ными красками. Берлиоз хотел объяснить молодому поэту, что само существование Христа — миф, а все рассказы о нем — простые выдумки. И вот в то время, когда Берлиоз рассказывал Бездомному о древних божествах, в аллее показался первый че­ловек. Он был высокого роста, во рту у него с левой стороны были платиновые коронки, с правой — золотые, одет был в доро­гой заграничный костюм. Одним словом — иностранец.

Услышав разговор литераторов, он вежливо снял головной убор и попросил разрешения присоединиться к беседе, потому что предмет ее был необычайно интересен, и пришел в совершенный восторг, узнав, что его собеседники — атеисты.

Разговор перешел на то, кто же на самом деле управляет жизнью человеческой и всем распорядком на земле. Бездомный поторопился ответить, что этим занимается сам человек. На что иностранец возразил, что человек лишен возможности не только что-то планировать на длительный срок, но и не знает, что про­изойдет на завтрашний день. И, словно прочитав мысли Берлио­за, сказал, что кое-кто может планировать поездку в Кисловодск, а потом возьмет, да и попадет под трамвай.

Предложив поэтам закурить, он продолжил разговор. Пере­шел к тому, что человек не просто смертен, а иногда еще и вне­запно смертен. Потом заявил Берлиозу, что сегодняшнее вечер­нее заседание в МАССОЛИТе не, состоится. На вопрос Михаила Александровича почему — ответил, что ему отрежет голову жен­щина, и что Аннушка уже не только купила, но и разлила под­солнечное масло.

Бездомный, оттащив Берлиоза от скамейки, горячо зашептал, что у иностранца надо спросить документы, поскольку он силь­но смахивает на шпиона, и предложил задержать его.

Иностранец опять, словно читая мысли собеседников, достал свои документы. Берлиоз сумел разглядеть на визитной карточке надпись иностранными буквами — профессор и начальную букву фамилии — двойное «В». Профессор сказал, что он историк, при­глашен в Государственную библиотеку как единственный в мире специалист по черной магии. Берлиоз успокоился, услышав, что перед ним историк. Профессор поманил к себе обоих поэтов и сказал, чтобы они имели в виду, что Иисус действительно су­ществовал.

На требование Берлиоза предъявить какое-нибудь доказатель­ство ответил, что доказательств никаких не нужно, и начал свой рассказ…

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерий­ской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду дворца Ирода Великого вы­шел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла и предвидел нехороший день, поскольку начал ощущать этот запах с рассвета. У прокуратора начинался приступ непобе­димой, ужасной болезни под названием гемикрания (мигрень), при которой болит полголовы, и нет ни средств, и никакого спасения.

Прокуратору приготовили кресло у фонтана, он сел в него, ни на кого не глядя, и протянул руку в сторону. Секретарь вложил в нее пергамент. Не удержавшись от болезненной гримасы, про­куратор бегло прочитал написанное о подследственном из Гали­леи и спросил, не посылали ли дело к тетрарху. Секретарь отве­тил, что тетрарх отказался дать заключение по делу и отправил его на утверждение Понтия Пилата. Пилат приказал привести обвиняемого.

Двое легионеров поставили перед прокуратором человека лет двадцати семи, одетого в старенький голубой хитон, и с белой повязкой на голове. На лице обвиняемого были следы побоев. При­веденный глядел на прокуратора с тревожным любопытством. Пон­тий Пилат тихо спросил арестованного, правда ли, что тот подго­варивал народ разрушить ершалаимский храм.

Говоря это, прокуратор сидел как каменный, и только едва шевелил губами, потому что боялся качнуть пылающей болью головой.

Человек со связанными руками невольно подался вперед и, назвав прокуратора добрым человеком, попытался начать беседу. Понтий Пилат разозлился на то, что его назвали добрым челове­ком. Он ответил подследственному, что в Иудее его называют чудовищем, и приказал явиться к нему кентуриону Крысобою, который был настолько огромен ростом и широк в плечах, что заслонял собою солнце.

Прокуратор приказал Крысобою научить стоявшего перед ним обвиняемого, как надо разговаривать с представителем власти. Кентурион, несильно размахнувшись, ударил арестованного би­чом по плечам, отчего тот упал, как подкошенный. Марк одной рукой поставил его на ноги, приказал римского прокуратора на­зывать «игемон» и других слов не говорить.

Через минуту обвиняемый снова предстал перед прокурато­ром. Тусклый больной голос спросил его имя, и арестованный, всем своим видом желая отвечать толково, ответил, что его зовут Иешуа, прозвище его Га-Ноцри, родом он из города Гамалы. На последующие вопросы прокуратора отвечал, что кто он по кро­ви, не знает, родителей своих не помнит, говорили, что его отец был сириец. Постоянного места жительства не имеет, знает гра­моту, греческий и арамейский языки.

Пилат усилием приподнял один глаз, посмотрел удивленно и продолжал дальнейшую беседу по-гречески. Прокуратор снова повторил свой вопрос о том, действительно ли обвиняемый подго­варивал народ к разрушению ершалаимского храма, добавив, что, мол, записано за Иешуа немного, но записанного достаточно для того, чтобы его повесить. Га-Ноцри попытался убедить прокура­тора в том, что вся путаница происходит оттого, что за ним не­верно записывают. Ходит за ним один человек с козлиным перга­ментом и все пишет, а когда сам Иешуа заглянул в этот перга­мент, то ужаснулся, потому что ничего из того, что там записа­но, он не говорил.

Пилат поинтересовался, что это за человек. Иешуа ответил, что зовут того Левий Матвей, сборщик податей. Поначалу мытарь отнесся к философу неприязненно и даже оскорблял его, но по­том бросил деньги на дорогу и отправился путешествовать вместе с Га-Ноцри.

Прокуратор, продолжая испытывать невыносимые боли, по­думал о том, что проще всего было бы повесить этого человека, а затем прогнать всех, велеть затемнить комнату, потребовать холодной воды и позвать любимую собаку Банга, пожаловавшись ей на болезнь гемикранию. Он смотрел на стоявшего перед ним человека, мучительно вспоминая, зачем он здесь, а когда вспом­нил, задал еще раз вопрос о том, правда ли, что Га-Ноцри под­говаривал на базаре народ разрушить ершалаимский храм. Под­следственный ответил, что он всего-навсего сказал, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Пилат возму­тился, почему этот человек говорит об истине, не имея о ней ни малейшего представления. Мысленно он пожелал себе яду из-за обострившейся головной боли и вдруг услышал голос Иешуа.

Истина, сказал философ, прежде всего, в том, что у проку­ратора болит голова, и болит настолько сильно, что тот малодуш­но помышляет о смерти. Понтию Пилату трудно даже просто на кого-либо смотреть, не говоря уж о беседе. Иешуа огорчен тем, что является палачом прокуратора, который не может ни о чем думать, и желает только одного: чтобы пришла его собака. Потом сказал, что мучения игемона скоро пройдут.

Секретарь, ранее все записывавший, поднял глаза и вытара­щил их на своего начальника.

Философ продолжал говорить о том, что большую пользу про­куратору принесла бы прогулка, во время которой он будет с ра­достью сопровождать Пилата. Беда того в том, что прокуратор совершенно оторван от людей. Нельзя жить, поместив всю свою привязанность в собаку.

Прокуратор отдал приказ развязать руки арестованному и на­чал допытываться, не врач ли стоявший перед ним и откуда он знает, что Понтий Пилат хотел позвать собаку. Иешуа ответил, что он не врач, хотя и знает латынь, а насчет собаки — так игемон постоянно водил рукой по воздуху, словно рисуя силуэт собаки.

Прокуратор заметил, что язык арестованного подвешен очень хорошо, и поэтому он не сомневается в том, что за Га-Ноцри ходили толпы праздных зевак. Потом прокуратор спросил, прав­ду ли говорят, что подследственный въехал в Ершалаим на осле, а толпы праздных зевак бежали за ним и пели ему дифирамбы, как будто некоему пророку. Иешуа удивился, потому что осла у него никакого не было, а в город он вошел только в сопровож­дении одного Левия Матвея. На последующие вопросы прокура­тора Га-Ноцри отвечал, что Дисмаса, Гестаса и Варраввана не знает, все время употребляет слова «добрые люди», потому что на свете, по его мнению, нет злых людей, и даже Марк Крысобой изменился бы, если бы с ним можно было поговорить.

В это время на колоннаду стремительно влетела ласточка, и в светлой и легкой теперь голове прокуратора зародилось реше­ние о том, что он не утвердит смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом. К тому же самого философа прокуратор решил представить душевнобольным. Секретарь по­дал прокуратору еще один пергамент, прочитав который, Пон­тий Пилат переменился в лице. Он спросил, не говорил ли фило­соф что-либо о великом кесаре? Лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны. Он повторил свой вопрос, пытаясь подать ка­кой-то знак обвиняемому. Игемон пытался выяснить, знает ли Га- Ноцри некоего Иуду из Кириафа, и что он говорил этому Иуде о кесаре.

Арестованный ответил, что действительно познакомился вче­ра с Иудой, который любезно пригласил его на ужин и попросил высказать свой взгляд на государственную власть. Иешуа выра­зил мнение, что всякая власть — это насилие над людьми, и настанет время, когда никакой власти не будет нужно, человек перейдет в царство добра и справедливости. Иуда при этом все время записывал. И вот когда Га-Ноцри высказывал свой взгляд на государственное устройство, ворвались солдаты и схватили его.

При этом секретарь быстро записывал все услышанное. Про­куратор, с ненавистью глядя на секретаря и конвой, потребовал увести конвой с балкона и оставить его с преступником наедине, поскольку здесь было государственное дело. Потом снова заго­ворил с заключенным, пытаясь узнать, неужели тот считает, что разбойники, убившие четырех человек, и грязный преда­тель Иуда — добрые люди, и неужели Га-Ноцри думает, что настанет царство истины. Подследственный подтвердил, что имен­но так он и считает.

Римский прокуратор объявил, что не может отпустить чело­века, говорившего то, что говорил Иешуа Га-Ноцри, поскольку не желает оказаться казненным вместо государственного преступ­ника, и запретил обвиняемому разговаривать с кем бы то ни было. Потом продиктовал свое решение об утверждении смертной каз­ни государственному преступнику.

Затем в верхнем саду на террасе он встретился с исполняю­щим обязанности президента Синедриона первосвященником иудейским Иосифом Каифой. В саду было тихо, но прокуратор сразу же уловил надвигающуюся звуковую волну и понял, что это была многочисленная толпа на площади, ожидавшая выне­сения приговора схваченным преступникам и взволнованная по­следними беспорядками в Ершалаиме.

Прокуратор сообщил первосвященнику, что утвердил смерт­ный приговор, к которому были приговорены трое разбойников: Дисмас, Гестас, Варравван, и еще этот Иешуа Га-Ноцри. Одного из двух последних согласно местным обычаям в связи с наступа­ющим сегодня великим праздником Пасхи надлежало отпустить. И прокуратор решил выяснить у священника, кого из двух пре­ступников следует отпустить, Варраввана или Га-Ноцри? Иосиф Каифа склонил голову в знак того, что вопрос ему ясен, и ска­зал, что Синедрион просит отпустить Варраввана. Прокуратор хорошо знал, что последует именно такой ответ, но сейчас его задача состояла в том, чтобы всем своим видом выразить изумле­ние, и объяснился. Понтий Пилат сказал, что римская власть ничуть не покушается на права местной духовной власти, но тя­жесть преступлений обвиняемых неравноценна. Варравван — раз­бойник и убийца, а Га-Ноцри — всего лишь сумасшедший фило­соф. После этого еще раз задал вопрос первосвященнику о том, кого же Синедрион желает оставить на свободе. Каифа снова под­твердил, что намерен освободить Варраввана. Он подтвердил это и в третий раз.

Все было кончено. У прокуратора было ощущение того, что он о чем-то недоговорил с философом, а может, и не дослушал. И странная мысль поразила его — мысль о том, что пришло бессмертие. Теперь для прокуратора пропали все запахи, душив­шие и мучившие его ранее, но появилось новое чувство. Это был гнев бессилия.

Каифа заметил, что сегодня душно. Но Пилат возразил. Дело, мол, не в духоте, а- в том, что прокуратору и первосвященнику тесно, и посоветовал Иосифу Каифе беречь себя. Первосвящен­ник гордо и спокойно посоветовал римскому прокуратору выби­рать слова и выражения, и намекнул, что их разговор могут услышать. Прокуратор изобразил улыбку и ответил, что ни­кто не прорвется в оцепленный сад и сам он не похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят. В этот сад не про­скочит даже мышь, даже этот… из города Кириафа. И напосле­док Понтий Пилат воскликнул, что отныне не будет покоя ни самому первосвященнику, ни народу его. Это говорит он, Понтий Пилат, всадник Золотое Копье! Прокуратор пообещал потопить в крови народ иудейский, пославший на смерть философа с его мирной проповедью. Каифа бесстрашно ответил, что знает нена­висть римского прокуратора к иудейскому народу, но философ этот опасен для народа иудейского тем, что хотел надругаться над истинной верой и подвести народ под римские мечи. Поэтому первосвященник считает, что этот человек очень опасен, и посо­ветовал прокуратору прислушаться к шуму толпы. Ведь не Вар­равван же ее вызвал?

Прокуратор прервал беседу, в изысканных выражениях изви­нившись перед первосвященником, и, после короткого совеща­ния, вышел на балкон для того, чтобы объявить народу о смерт­ном приговоре четырем государственным преступникам. После этого сообщил, что один из них, согласно местным обычаям, ос­танется жив, и объявил имя этого человека — Варравван. Толпа взревела, выплеснув накопившиеся чувства, а прокуратор поки­нул место событий, зная, что конвой уже ведет на Лысую Гору троих осужденных. Порядок поддерживали войска, а Пилат устремился к воротам дворца. Было около десяти часов утра.

Иностранец закончил свой рассказ словами о том, что это было в десять часов утра. Рассказ этот был необычайно интересен, на­столько, что оба литератора не заметили, как наступил вечер. Берлиоз заметил, что никто не может подтвердить рассказ про­фессора. На что тот ответил, что сам может это подтвердить, поскольку он сам был и у Понтия Пилата, и с первосвященником Каифой разговаривал. Но попросил держать это в строжайшей тайне.

Берлиоз сообразил, что имеет дело с сумасшедшим. Он поин­тересовался, а где же консультант будет жить. Иностранец отве­тил, что в квартире Берлиоза. Берлиоз кинулся звонить в бюро иностранцев, чтобы предупредить о ненормальном консультанте из-за границы. Профессор сложил руки рупором и прокричал вслед литератору — не надо ли дать телеграмму дяде в Киев? У выхо­да на Бронную Берлиозу встретился странный гражданин — с усишками, как куриные перья, наглыми глазками, в жокейс­ком картузике, клетчатых брюках, из-под которых выглядывали грязные носки. Гражданин указал ему турникет и стал просить денег на четверть литра: «поправиться бывшему регенту». Берли­оз  взялся рукой за турникет, уже собирался шагнуть на рельсы, как вдруг в лицо ему брызнул красный и белый свет, и загоре­лась надпись «Берегись трамвая». Михаил Александрович посколь­знулся, и его выбросило на рельсы. Стараясь за что-то ухватить­ся, Берлиоз упал. Он успел увидеть белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой в несущемся на него трамвае. Вокруг завизжала вся улица. Мелькнула луна, раскололась на куски, и все пропало.

Под решетку аллеи выкинуло круглый темный предмет. Это была отрезанная голова Берлиоза.

Утихли истерические женские крики, отсвистели милицей­ские свистки, уехали две санитарные машины, дворники убрали кровавые лужи и присыпали песком, а Иван Николаевич как упал на скамейку, так и остался на ней. С ним случилось нечто вроде паралича. Он до того обезумел, что, падая на скамью, укусил себе руку до крови. Все силился понять: как же так, ведь только что сидел, разговаривал с Берлиозом, и вдруг — голова? Около него неожиданно столкнулись две женщины, и одна завереща­ла, что во всем виновата Аннушка, разлившая подсолнечное масло. А этот, бедный, поскользнулся и поехал на рельсы.

Поэт выхватил из всего сказанного слово «Аннушка», и в его воспаленном мозгу появились слова «подсолнечное масло» и «Пон­тий Пилат». Эта словесная цепочка привела мысли Ивана Никола­евича к подозрительному иностранцу.

Усилием воли он встал со скамейки и направился к тому мес­ту, где недавно оставил со своим коллегой сумасшедшего загра­ничного профессора. Оказалось, к счастью, что тот еще не ушел, а в свете луны Бездомному показалось, что тот держит в руках не трость, а шпагу. На том же месте был и клетчатый кривляка- регент.

Иван Николаевич с холодеющим сердцем приблизился к су­масшедшему профессору и, взглянув ему в лицо, с ужасом убе­дился, что в его лице нет ни малейших признаков сумасшествия. После этого, наступая на этого человека, потребовал сказать, кто он такой. Иностранец с сильным акцентом ответил, что не понимает, о чем идет речь. Иван Николаевич вступил в словесную перепалку с профессором, вмешался клетчатый, попытавшийся запутать Бездомного, но потом как сквозь землю пропал.

Иван ахнул, увидев ненавистного неизвестного уже на выхо­де из Патриаршего переулка, и не одного, а в сопровождении регента и кота огромных размеров, причем кот вышагивал на зад­них лапах.

Бездомный устремился за злодеями, но догнать их не смог. Он убедился, что это почти невозможно. А в толчее Иван эту троицу и совсем было потерял. Увидел только, что они уходят врассып­ную. Регент ввинтился в автобус, летевший к Арбатской площа­ди, и ускользнул. Кот нырнул в трамвай, причем попытался за­платить кондуктору за проезд. Та, трясясь от ненависти, закри­чала, что с котами в трамвай нельзя. Кот поступил как человек, которого в трамвай не пускают, а ехать ему надо. Он повис на трамвайной «кишке» позади последнего вагона.

Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что сообра­зил, что профессор должен находиться в доме № 13 и обязатель­но в квартире № 47.

Ворвавшись в квартиру и насмерть перепугав всех жильцов, Бездомный и там никого не нашел. Не нашел он его и в пустын­ном переулке. На Москве-реке его тоже не было. А спросить, не видел ли кто подозрительного иностранца, не было возможнос­ти, потому что переулок был пуст.

Сняв с себя одежду, Бездомный поручил ее какому-то боро­дачу, сидевшему на ступенях, ведущих к Москве-реке, а сам бросился в воду немного остыть. Наплававшись, он вернулся к тому месту, где оставил одежду, но не было ни его платья, ни самого бородача. Лежала лишь одежда последнего — полосатые кальсоны, изорванная толстовка, иконка, свечка и коробка спи­чек. Бездомный, погрозив кулаком неведомо кому, облачился в оставленные вещи. При этом засомневался, сможет ли пройти по Москве в таком виде, еще расстроился по поводу потери слу­жебного удостоверения, с которым никогда не расставался.

После этого решил идти к Грибоедову, потому что подо­зрительный иностранец, по мнению Бездомного, должен был быть там.

Опасения Ивана полностью подтвердились, прохожие на него стали подозрительно оглядываться. Поэтому он покинул большую улицу и стал пробираться маленькими переулочками, в надежде избежать расспросов по поводу своего внешнего вида. На всем пути ему почему-то слышался рев полонеза из оперы «Евгений Онегин».

Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался в бульварном кольце. Назывался он «Дом Грибоедова» на том осно­вании, что им якобы владела тетка писателя. Правда это или нет, не ведомо никому. А в настоящее время этим домом владел МАС­СОЛИТ. Домом Грибоедова его никто не называл, а все говорили просто — Грибоедов.

В доме размещались, кроме редакционных отделов, различ­ные сопутствующие службы. Всякий человек, попавший в Грибо­едов, понимал, что счастливцам, членам МАССОЛИТА, живет­ся хорошо.

В этот день в половине одиннадцатого вечера была освещена одна только комната на верхнем этаже. В ней томились двенад­цать литераторов, ожидавших прихода Михаила Александровича. Они шумели и возмущались, но напрасно. Не явившийся на засе­дание Берлиоз в это время был далеко от Грибоедова — в морге. Возле обезглавленного тела стояли патологоанатом, его прозек­тор, представитель следствия и заместитель Берлиоза по МАССОЛИТУ литератор Желдыбин, который попал сюда после пре­бывания на квартире убитого и опечатывания его бумаг в интере­сах следствия. Все стоявшие у стола совещались; пришивать ли голову к телу или просто прикрыть черным покрывалом.

Да, Берлиоз никуда не мог позвонить, поэтому напрасно ожи­давшие его литераторы, потеряв всякое терпение, спустились в ресторан.

Вдруг за одним из столиков вспыхнуло слово «Берлиоз». Вол­на горя взметнулась при страшном известии о смерти Берлиоза, но подержалась-подержалась эта волна и стала спадать. Мы-то живы!.. Кто-то вернулся к своему столику с водочкой и куриными котлетами. Джаз разошелся, некоторые журналисты отправились в свои редакции сочинять некрологи. Ресторан зажил своей обыч­ной жизнью. Но тут случилось нечто из ряда вон выходящее. Все увидели огонек свечи, а вместе с этим огоньком узрели шеству­ющее к ресторану одетое в белое привидение. Швейцар, вышед­ший преградить привидению дорогу в ресторан, почему-то этого не сделал, глупо улыбнувшись. Все увидели, что это никакое не привидение, а известнейший поэт — Иван Бездомный. Он был бос, в разодранной белой толстовке и кальсонах. К груди его была приколота булавкой бумажная полустертая иконка неизвестного святого, а в руках он держал венчальную свечу. Правая щека Без­домного была свежеизодрана.

На фоне воцарившегося глубокого молчания и вопросов, как его не схватила милиция, Иван Николаевич стал кричать и рас­сказывать о том, что Мишу Берлиоза убил на Патриарших пру­дах иностранный консультант, профессор и шпион. Фамилию он его не запомнил, но, обращаясь к присутствующим, потребовал, чтобы они немедленно звонили в милицию.

В это время Арчибальд Арчибальдович, человек с внешнос­тью пирата, отчитывал швейцара, почему тот пропустил челове­ка в кальсонах. Швейцар оправдывался, мол, человек в кальсо­нах — член МАССОЛИТА. Отчитав провинившегося швейцара, командир потребовал ясно и точно Пантелея из буфетной, мили­ционера, протокол, машину и дал указание, что ехать надо в психиатрическую. И уже через четверть часа публика, собрав­шаяся вокруг, наблюдала, как из дверей ресторана выносили спе­ленатого, как куклу, несчастного молодого человека. Бедный Иван пытался попасть ногой именно в несшего его поэта Рюхина, кри­ча, что тот сволочь. Вскоре грузовик отъехал от места происше­ствия и унес на себе всех участников жуткого, отвратительного скандала.

Иван Бездомный был доставлен в приемную знаменитой пси­хиатрической клиники, недавно отстроенной под Москвой на берегу реки. Трое санитаров не спускали глаз с Ивана Николаеви­ча. Рядом сидел взволнованный поэт Рюхин, который и отвечал на вопросы доктора Стравинского. Рюхин заглянул в глаза Ивана Без­домного и похолодел: в них не было никакого безумия. Рюхин подумал о том, что они привезли в клинику совершенно здорово­го человека. Но тут взвинченный Бездомный высказал в адрес Рюхина все, что думает по поводу его самого и его стихов. Рюхин похолодел от того, какую змею он пригрел на своей груди, но не связываться же с душевнобольным!

Бездомный теперь уже сам отвечал доктору на вопросы, каса­ющиеся его поведения в ресторане и внешнего вида. После окон­чания своего рассказа он встал, сказал, что напрасно теряет здесь время, и собрался уходить, но санитары скрутили его. Бездомно­му вкололи какое-то лекарство, после которого он успокоился, сказав, что его все-таки заточили, положил голову на подушку и уснул. После этого Рюхин увидел, как из коридора, освещен­ного синими ночными лампами, выехала кушетка на колесиках, на которую и был переложен затихший Иван Николаевич. Доктор, отдав распоряжения по поводу нового больного, ответил Рюхину, что дела Бездомного плоховаты, и поставил предварительный ди­агноз — шизофрения.

Директор театра Варьете Степа Лиходеев очнулся утром у себя в квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом. Надо сказать, что квартира эта уже давно пользовалась нехоро­шей славой — из нее бесследно пропадали люди. Кто уходил на работу и не возвращался, кого приглашала милиция по пустяко­вым вопросам, после чего человек также бесследно исчезал, кто пропадал, уехав на дачу. Исчезли из нехорошей квартиры и жены Лиходеева и Берлиоза.

Подойдя к зеркалу, Степа увидел рядом неизвестного челове­ка, одетого в черное и в черном берете. Степа молча на него уста­вился. Молчание нарушил неизвестный, сказав, что дожидается пробуждения симпатичнейшего Степана Богдановича. На вопрос Лиходеева, что угодно гостю, ответил, что уже одиннадцать, а ему было назначено на десять. Степа не мог говорить. Каждое слово причиняло ему боль. Неизвестный, словно угадав состоя­ние Лиходеева, посоветовал лечить подобное подобным, поскольку никакой пирамидон в этом случае не поможет. Степа сообразил, что раз уж его застали в этом состоянии, надо признаваться,и,  еле ворочая языком, ответил, что вчера он немножко…

Визитер оборвал его и указал на умело накрытый поднос, на котором, кроме графинчика с холодной водочкой, стояла умело подобранная закуска. После первой стопки состояние Лиходеева стало улучшаться, он даже стал выговаривать слова. Потом Сте­па вспомнил, что был на даче у поэта Хустова. Но вчерашний день его не интересовал, сейчас его занимало появление в спальне неизвестного.

Незнакомец представился. Его зовут Воланд, он профессор черной магии. Вчера днем он явился к Лиходееву, прибыв из-за границы, чтобы предложить свои гастроли в Варьете. Степа вчера еще согласовал все вопросы по поводу выступлений профессора Воланда с вышестоящими организациями и подписал с профессо­ром контракт на семь выступлений. Для уточнения контракта Во­ланду было предложено явиться к Лиходееву в десять часов утра, что он и сделал. А когда пришел, был встречен домработницей Груней, сказавшей, что Берлиоза дома нет, а если пришедший желает видеть Лиходеева, то пусть идет к нему в спальню и ждет. Войдя в спальню, он увидел, в каком состоянии директор Варье­те, и послал Груню в ближайший гастроном за водкой и закуской и в аптеку за льдом.

Степа попросил взглянуть на контракт. Все бумаги, в том чис­ле и расписки о выдаче и получении артистом Боландом денег, были в полном порядке. Лиходеев вышел в коридор и остолбенел, увидев на двери Берлиоза печать. Тут же в памяти всплыл разго­вор с соседом на сомнительную тему, который можно было и не затевать…

Степа набрал номер финдиректора Варьете Римского и поин­тересовался в осторожных выражениях, как там насчет вечера. В трубке ответили, что афиши выступления черного мага сейчас будут. Степа пообещал прийти через полчаса и повесил трубку. Лиходеев хотел хитро выспросить у артиста, что же он собира­ется показывать в Варьете, но вдруг увидел в зеркале странного длинного субъекта. Вслед за пропавшим в зеркале субъектом по­явился черный кот огромных размеров, который тоже пропал. Степа крикнул Груне, почему тут кот, но ответила ему не Гру­ня, а гость. Он ответил, что кот этот принадлежит ему, а Груню он услал в Воронеж, на родину, поскольку она жаловалась на то, что Лиходеев уже давно не давал ей отпуска.

Степа вбежал в спальню и увидел своего визитера уже не од­ного, а в сопровождении типа, увиденного в зеркале, и кота ог­ромных размеров со стопкой водки в одной руке и маринованным грибом на вилке в другой. Воланд сказал, что видит изумление Степана Богдановича, а удивляться нечему. Это свита господина Воланда, которая требует места. В этой квартире, по словам Во­ланда, есть лишний, и лишний этот сам Лиходеев. Клетчатый тип и кот высказали вслух все, что думали о профессиональных ка­чествах директора Варьете и лично о нем (очки втирает началь­ству, в работе ничего не смыслит, пьянствует, вступает в связи с женщинами, используя служебное положение). После чего Лихо­деев оторопел окончательно. Из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий человек, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, при этом еще огненно-рыжий. Аза­зелло (так обратился к нему кот) за все проступки Лиходеева попросил разрешения у Воланда выкинуть его из Москвы, что и было немедленно выполнено.

Очнулся Степа на пляже в Ялте.

В психиатрической клинике состоялось более продолжитель­ное знакомство поэта Ивана Бездомного и доктора Стравинского. Доктор и его коллеги узнали у Бездомного все насчет его про­шлой жизни, а затем расспросили о вчерашнем происшествии на Патриарших прудах, при этом не удивляясь сообщению о Пон­тии Пилате.

Во время консилиума Бездомный размышлял о том, как глу­по и странно все получилось: хотел предупредить окружающих об опасности, а попал в психиатрическую лечебницу.

После того, как поэт отправился в свою палату, к нему при­шел доктор и долго беседовал. Бездомный рассказывал ему прав­ду о вчерашнем происшествии, доктор же терпеливо выслуши­вал и не перечил. По окончании беседы Стравинский сделал вслух вывод о том, что вчера Ивана Николаевича кто-то сильно напу­гал и расстроил. Спасение пациента, по словам доктора, в полном покое, и поэтому доктор настоятельно рекомендует больному ос­таться в лечебнице.

Никанор Иванович Босой, председатель жилтоварищества в том доме, где проживал покойный Берлиоз, находился в страш­ных хлопотах. Сначала он участвовал в работе комиссии, опеча­тавшей рукописи и личные вещи покойного, а вслед за этим был атакован большим количеством так называемых наследников Ми­хаила Александровича. Видя, что от них некуда деться (а повод для разговора каждый «наследник» находил весьма убедитель­ный), Никанор Иванович поднялся в эту самую проклятую квар­тиру № 50.

Войдя, он окликнул домработницу, но она не отозвалась, по­этому Босой прошел вглубь квартиры и оторопел, увидев за сто­лом покойного неожиданного гражданина в клетчатом пиджач­ке, пенсне и жокейской шапочке. Никанор Иванович сурово стал наступать на гостя, узнал, что его фамилия Коровьев, и соста­вил представление о нем как о лице не официальном, а даже и праздном.

Босой потребовал объяснений, на что Коровьев ответил, что состоит переводчиком при особе иностранца, имеющего резиден­цию в этой квартире. Рассказал о том, что господина Воланда пригласил к себе директор Варьете Степан Лиходеев и предло­жил пожить в своей квартире, пока сам Лиходеев съездит в Ялту. А председателю жилтоварищества написал письмо с просьбой вре­менно прописать иностраца. В ответ на возражения Босого, что никаких писем он от Лиходеева не получал, Коровьев посовето­вал порыться в портфеле. И действительно, Никанор Иванович обнаружил в нем таковое письмо.

На пожелание увидеть иностранца последовал вежливый, но категоричный отказ. Переводчик тут же сделал Никанору Ивано­вичу одно очень интересное предложение. Он попросил разреше­ния для иностранного артиста пожить не только в квартире Ли­ходеева, но и на половине покойного Берлиоза, за что председа­телю жилтоварищества был обещан приличный куш.

Не дожидаясь согласия председателя, Коровьев тут же по телефону уладил все формальности с интуристским бюро, обя­зывающим иностранцев жить в гостиницах, и выплатил Никанору Ивановичу по тут же написанному контракту пять тысяч рублей за возможность недельного проживания иностранного артиста в квартире № 50. Ему также любезно выписали контрамарку на выступление гастролера.

Лишь только председатель покинул нехорошую квартиру, в ней раздался низкий голос, сообщивший, что ему этот Никанор Иванович не понравился, и что было бы очень хорошо, чтобы он больше не приходил.

И тут же Коровьев набрал соответствующий номер и плакси­вым голосом сообщил, что проживающий по такому-то адресу Никанор Иванович Босой спекулирует валютой. За этим последо­вало указание на то место, где эта валюта спрятана. И только Никанор Иванович расположился за обеденным столом, как по­явились два лица, при виде которых Босой побледнел. Граждане проследовали в туалет, и из вентиляционного хода была извлече­на пачка денег, но не рублей, а валюты. В свое оправдание граж­данин Босой попытался предъявить контракт с Боландом и пись­мо от Лиходеева, но портфель был пуст.

Через пять минут Никанор Иванович Босой был выведен из дома в сопровождении двух лиц. Это видел и потом рассказывал соседям один из жильцов дома, Тимофей Кондратьевич Квасцов, от чьего имени говорил по телефону Коровьев. Через час Коровь­ев явился и в квартиру Квасцова, беседовал с ним, после чего пропали они оба.

Финдиректор Варьете Римский и администратор. Варенуха обсуждали в кабинете Римского афиши предстоящих выступле­ний мага Воланда. Очень их волновало и отсутствие Лиходеева, который позвонил на работу в одиннадцать, сказал, что приедет через полчаса, и вот уже добрых четыре часа его не было. До­машний телефон не отвечал. Варенуха высказал предположение о том, что Степан Богданович мог, как Берлиоз, попасть под трам­вай. Римский сквозь зубы ответил, что это было бы хорошо…

В этот самый момент в кабинет вошла служащая, вручившая официальную телеграмму. Отправил это послание ялтинский ро­зыск, а написано в ней было, что сегодня утром в уголовный розыск явился психически больной, наполовину одетый, и на­звался Лиходеевым. В послании содержалось требование сообщить, где директор Варьете Лиходеев. Варенуха отправил по телефону телеграмму о том, что директор Варьете Лиходеев в Москве.

Женщина-разносчица телеграмм принесла еще одну молнию, в которой была просьба Лиходеева подтвердить его личность, по­скольку он был заброшен в Ялту гипнозом Воланда. Римский и Варенуха засомневались: за такой короткий промежуток време­ни, который прошел после разговора с Лиходеевым по телефону утром, тот, конечно же, не мог оказаться в Ялте. Но откуда он знает про Воланда? Попробовали еще раз позвонить в квартиру № 50, но там молчали.

Принесли третью телеграмму. На сей раз это была фототеле­грамма с образцом почерка Лиходеева и просьба подтвердить, что это действительно писал директор Варьете. И Римский, и Варе­нуха признали почерк Лиходеева. Еще в последней телеграмме было требование установить секретное наблюдение за Воландом. Римский попытался заказать разговор с Ялтой, но линия поче­му-то оказалась испорченной. Объяснения всем этим невероят­ным событиям найти было нельзя.

После всего Римский отправил в ялтинский розыск молнию. В ней говорилось, что он разговаривал с Лиходеевым в половине двенадцатого утра по телефону. После этого на службу он не явился, и разыскать его нет никакой возможности. Почерк Лихо­деева Римский подтверждает, наблюдение за Воландом установ­лено.

После этого Римский сложил все телеграммы в конверт, на­писал на нем несколько слов и попросил Варенуху срочно отвез­ти эти телеграммы. По его словам, пусть там разбираются.

Но в это время в кабинете Варенухи зазвонил телефон, и гну­савый противный голос в трубке потребовал, чтобы Иван Савель­евич никуда не ходил с телеграммами. Администратор стал воз­мущаться, но в трубке на это никак не отреагировали.

Над Москвой начиналась гроза. Варенуха вышел в сад и там встретил небольшого толстяка с кошачьей физиономией. Толстяк спросил, не телеграммы ли у Ивана Савельевича в портфеле. По­том напомнил, что его просили телеграммы никуда не возить и никому не показывать. Толстяк съездил Варенухе по уху так, что кепка администратора улетела в неизвестном направлении. Потом появился второй, плечистый, рыжий, и тоже съездил ад­министратору, но уже по другому уху. После этого они подхва­тили Варенуху и понеслись с ним над Садовой. Улицу в это время заливали потоки дождя. В одну минуту бандиты доволокли еле живого администратора до дома, в котором была злополучная квартира. Варенуха был вознесен на пятый этаж и брошен на пол квартиры № 50. Тут оба разбойника сгинули, и появилась совер­шенно нагая рыжая девица с фосфорическими глазами. Девица, ладони которой были холоднее, чем лед, подошла к Варенухе и пообещала его поцеловать. Тогда Варенуха лишился чувств и поцелуя не ощутил.

В то время, когда над городом началась страшная гроза и по­токи воды заливали улицы, Иван Бездомный в клинике для ду­шевнобольных пытался сочинить заявление в милицию с описа­нием всех вчерашних событий. У него ничего не получилось, по­скольку слова, мысли и ход невероятных событий не складыва­лись в единое целое. А к тому времени, как начался ливень, Иван почувствовал, что обессилел, и расплакался. Добрая фельдшери­ца привела доктора, тот сделал больному укол и сказал, что боль­ше он плакать не будет. Иван Николаевич успокоился и решил, что, вместо того, чтобы гоняться за консультантом, лучше было бы узнать от него продолжение истории про Понтия Пилата. И вот, когда сон уже крался к Бездомному, решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем. Иван приподнялся на кровати без всякого испуга и увидел, что на бал­коне стоит мужчина и прижимает палец к губам, призывая мол­чать.

В театре Варьете началось вечернее представление. Семья Джулли демонстрировала чудеса велосипедной техники. Един­ственный человек, которому до этого не было никакого дела, был финдиректор театра Григорий Данилович Римский. Он был мрачен, по лицу его пробегала судорога. Он был ошеломлен этой историей с исчезновением Лиходеева, а тут еще и Варенуха про­пал. Конечно, можно было позвонить в ту организацию, куда по просьбе Римского поехал Варенуха со злополучными телеграм­мами, но Римский никак не мог заставить себя это сделать. А когда решился поднять трубку, то выяснилось, что его теле­фон не работает, как, впрочем, и все остальные.

Григорию Даниловичу доложили о том, что приехал иност­ранный артист. От этого известия Римского почему-то передер­нуло, и он сам отправился за кулисы принимать иностранца, по­скольку принять его больше было некому.

Гастролер поразил всех, во-первых, фраком дивного покроя и невероятной длины, а также тем, что явился на выступление в черной полумаске. Не менее удивительны были его спутники: длинный клетчатый гражданин в треснувшем пенсне и черный жирный кот, который, войдя в уборную, совершенно непринуж­денно уселся на диване. Римский попытался выдавить из себя веж­ливую улыбку, но у него ничего не получилось. Клетчатый граж­данин сам отрекомендовался как «ихний помощник». Финдирек­тор Варьете был удивлен, поскольку ни о каком помощнике в контракте речи не было.

Прозвенел третий звонок, и публика поспешила в зал, ожидая начала представления. Открыл его известный всей Москве кон­ферансье Жорж Бенгальский. После того, как он закончил свою вступительную ахинею, занавес раздвинулся, и на сцене появил­ся маг в сопровождении своей свиты. Маг потребовал себе кресло, которое необыкновенным образом тут же появилось на сцене, и, обращаясь к клетчатому спутнику (теперь он именовал его Фагот) начал вести пространный разговор о том, изменилось московское народонаселение или нет. То есть, по мнению говорившего, внешне москвичи, конечно, изменились, появились новые костюмы и средства передвижения — трамваи, автомобили. Но вот вопрос — изменились ли горожане внутренне?

Публика спокойно слушала эту беседу, полагая, что это прелюдия к магическим фокусам. И только Бенгальский влез в возникшую паузу и начал комментировать высказывания гово­ривших.

Маг и его свита повернули головы в сторону конферансье, об­винив его в том, что он неверно интерпретировал слова, попрос­ту говоря — соврал, и продолжили беседу.

Мессир, как называли его сопровождавшие кот и Фагот, про­должил вслух рассуждения о москвичах. Ему было интересно — изменились ли они внутренне? За кулисами стали недоуменно пожимать плечами. Маэстро черной магии словно угадал настрое­ние публики и сказал, что слов достаточно. Для начала он попро­сил Фагота показать что-нибудь простенькое. Кот и Фагот начали показывать карточные фокусы, по завершении которых колоды оказывались за пазухой некоторых зрителей и превращались в червонцы. В зале нарастало возбуждение, поскольку новень­кие червонцы стали падать из-под купола, все их искали и хва­тали. Неизвестно, что было бы дальше, если бы конферансье не нашел в себе силы набрать в рот воздуху и сказать, что ува­жаемая публика только что стала участницей сеанса массового гипноза. После этого высказывания он добавил, что сейчас маэ­стро Воланд разоблачит этот опыт, и зрители увидят, что эти денежные бумажки ненастоящие и исчезнут так же быстро, как и появились.

Фаготу, как и публике, высказывание Бенгальского не по­нравилось. Он заявил, что деньги настоящие. И вообще, по его словам, конферансье ему ужасно не понравился. Фагот задал вопрос публике: что ему сделать с этим портящим сеанс челове­ком? С галерки подсказали — оторвать голову. Клетчатый отдал приказание коту, и Бегемот в два счета открутил голову Жоржу Бенгальскому. Потом кот передал голову Фаготу, и тот принарод­но выяснил у головы, будет ли она продолжать мешать вести се­анс. Голова жалобно ответила, что не будет, из публики послы­шались женские всхлипы и призывы простить незадачливого кон­ферансье. Фагот спросил, как мессир прикажет — приставить голову на место, или нет. Маг в задумчивости произнес небольшой монолог о том, что люди остались прежними, даже милосердие иногда стучится в их сердца, вот только квартирный вопрос их испортил… А потом приказал голову все-таки надеть. В мгновение ока голова была водружена на место, причем не осталось ни шра­ма, ни малейшего следа от ее отсутствия. Фагот сунул Бенгаль­скому пачку червонцев и прогнал со сцены.

Конферансье едва успел покинуть сцену и выбежать за кули­сы, как к нему вместе с другими работниками Варьете бросился Римский и попытался успокоить. Но ничто не помогало, и вскоре несчастному Жоржу Бенгальскому, ставшему буйным, пришлось вызывать карету с медиками. Когда конферансье увезли, Рим­ский побежал обратно на сцену и увидел, что на ней происходят новые чудеса. Маг вместе со своим креслом исчез, а Фагот на сцене развернул дамский магазин.

Дамам предлагалось сменить свою одежду на последние моде­ли знаменитых парижских; модельеров и парфюмеров, причем совершенно бесплатно. Сначала одна дама решилась изменить свой облик. Когда она, значительно похорошевшая, в вечернем париж­ском туалете, продефилировала на свое место, зрительный зал словно прорвало. Дамочки устремились на сцену, сначала имея возможность примерить одежду и выбрать духи, а потом уже и не имея этой возможности, хватали все подряд, поскольку Фагот объявил, что через минуту магазин закрывается. Раздался писто­летный выстрел, все старые вещи, сложенные горой на сцене, исчезли, как исчезли витрины, ковры и табуретки. Сцена опять стала величественна и строга.

Но в дело вмешалось новое лицо. Некто Аркадий Аполлоно­вич Семплеяров, председатель акустической комиссии москов­ских театров, прямо из ложи № 2 звучным басом потребовал разоблачить принародно все имевшие место фокусы. Наглый Фа­гот заявил, что готов сделать разоблачение. Он спросил у жены Семплеярова, где, по ее мнению, супруг был вчера вечером. Та ответила с апломбом, что, конечно же, на заседании акустичес­кой комиссии. Фагот возразил, заявив, что тот в течение четы­рех часов был в гостях у актрисы разъездного театра, назвал ее имя и адрес. После этого две женщины, сидевшие вместе с Ар­кадием Аполлоновичем в ложе — жена и молоденькая родствен­ница, едва не подрались. Возникшее напряжение усилил кот, потребовавший от дирижера «урезать марш». И оркестр не про­сто грянул, а именно урезал какой-то совершенно неприлич­ный бешеный марш.

После этого в театре Варьете началось самое настоящее ва­вилонское столпотворение, примчалась милиция. А маг и его сви­та, участвовавшая в представлении, исчезли со сцены.

В это время в психиатрической лечебнице Иван Бездомный рассказал своему ночному гостю, почему попал в клинику. После того, как поэт окончил свой рассказ, его посетитель сочувствен­но положил Ивану руку на плечо и сказал, что Иван сам вино­ват, потому что с ним так было нельзя. На нетерпеливый вопрос Бездомного, о ком же идет речь, гость ответил, что вчера на Патриарших прудах Иван Николаевич встретился с сатаной.

Бездомный был ошарашен, поскольку, по его мнению, сата­ны не существует. Его собеседник разъяснил, что это действи­тельно так, и сомневаться в этом пациенту психиатрической ле­чебницы никак не стоит. После этого Иван понял, что Воланд действительно был и на завтраке у Канта, и на балконе у Понтия Пилата. Потом он спохватился — надо остановить Воланда и его шайку. Гость Ивана снисходительно улыбнулся: успокойтесь, по­пробовали — и хватит. Бездомный должен понимать, что из этого ничего не получится. Собеседник Ивана был раздосадован, что с Воландом встретился Иван, а не он сам. На вопрос Ивана, зачем тот ему понадобился, гость ответил, что сидит в лечебнице, как и Иван, из-за Понтия Пилата, вернее, за роман о нем.

Гость рассказал свою историю. Не имени, ни фамилии своей он не назвал, представился по-другому: «Мастер». Достал из карма­на черную шапочку с Вышитой на ней буквой «М» и надел ее. А история его была такова.

Еще два года назад он работал в одном из московских музеев, занимаясь переводами, будучи историком по образованию. Жил он одиноко, и неизвестно, сколько бы так продолжалось, если бы однажды он не выиграл сто тысяч рублей. Работу он оставил, переехал с Мясницкой поближе к Арбату, сняв две маленькие уютные комнатки, и начал писать роман о Понтии Пилате. Роман близился к концу, и вот однажды с Мастером случилось нечто гораздо более восхитительное, нежели выигрыш.

В переулке возле Тверской он встретил женщину. Мастера по­разила не столько красота незнакомки, сколько невиданное оди­ночество в ее глазах. Они шли по безлюдному переулку и долго молчали. Впоследствии женщина говорила, что они любили друг друга давно, даже не зная друг друга, хотя она была замужем за другим человеком, а сам он никак не мог вспомнить имени той, на которой был женат, помнил только ее полосатое платье и музей.

Вскоре эта женщина стала его тайной женой. Она приходила каждое утро, сидела возле него, пока он писал, перечитывала отдельные страницы романа и повторяла понравившиеся ей фра­зы. Наконец, в августе роман был окончен, безвестная машинист­ка перепечатала его в пяти экземплярах, и роман должен был вместе с автором покинуть тайный приют и выйти в жизнь. После этого, по словам рассказчика, его жизнь кончилась.

Он отнес роман в издательство, но редактор ответил, что дол­жен посоветоваться с критиками Латунским и Ариманом. В конце концов Мастеру ответили, что редакция обеспечена материалами на ближайшие два года, в связи с чем, естественно, роман напе­чатан не будет.

Мастер отнес роман в другое издательство, в газете напечата­ли достаточно большой отрывок из романа. Вслед за этим после­довали одна за другой критические статьи — одна разгромнее другой. Автор одной статьи предлагал ударить по «пилатчине», вторая называлась «Враг под крылом редакции», а самой отврати­тельной была статья литератора Латунского «Воинствующий ста­рообрядец». После такой критики нечего было и думать о том, что роман будет напечатан.

Маргарита очень сильно переживала со своим возлюбленным всю эту историю. Они стали расставаться чаще — она уходила гулять. А у Мастера появился друг. Однажды в калитку вошел человек, у которого было какое-то дело к застройщику, подо­шел к Мастеру, познакомился с ним и очень быстро сошелся. Отрекомендовался он журналистом по имени Алоизий Могарыч. Человек этот оказался необыкновенно умен, о романе отозвался лестно, но подробно и ясно объяснил Мастеру, разобрав роман на отдельные главы, почему роман не может быть напечатан. Мар­гарите Алоизий Могарыч категорически не понравился, но она оставила это знакомство на усмотрение Мастера.

Статьи не прекращались, и было такое ощущение, что авто­ры этих статей говорят не то, что хотят. Именно поэтому тон статей был все злее и яростнее. Мастер начал понимать, что бо­лен. Маргарита стала просить его истратить оставшиеся от выиг­рыша десять тысяч для отдыха на Черном море. Он дал согласие сделать это на днях, правда, чувствуя, что ему этого сделать не придется.

Мастера стал преследовать страх, сменивший разочарование от отказа редакции и удивление от разгромной критики. Ему стал мерещиться огромный спрут, заползающий в окно. Однажды ве­чером Мастеру показалось, что осенняя тьма сейчас вольется в окно и задушит его. Он сжег свой роман в печке.

Как будто чувствуя, что с Мастером случилась беда, Марга­рита пришла к нему вечером. Увидела его состояние, вытащила из печки обгоревшую тетрадь. Сказала, что придет к нему завтра навсегда, считая себя обязанной объясниться перед этим с му­жем, от которого она ничего плохого не видела. После этого по­кинула жилище Мастера.

Через некоторое время в окно постучали. Мастер собой уже не владел, и в своем сером пальто, но с оборванными пуговица­ми, он вскоре жался во дворе от холода, страшась всего на свете. Потом прислушался — в его комнатах играл патефон. Мастер кинулся на улицу, где шофер одного из проходивших грузови­ков сжалился над ним и отвез его вот в эту лечебницу.

На вопрос Ивана о Маргарите Мастер ответил, что писать ей не может, поскольку письмо из сумасшедшего дома не может быть отправлено по ее адресу. Он надеется, что она его забыла, и не желает делать ее несчастной. По поводу своего состояния Мастер ответил Ивану, что его болезнь безнадежна, несмотря на то, что гениальный психиатр доктор Стравинский обещает его вылечить.

Свой рассказ ночной гость Ивана завершил, сказав, что в этой лечебнице неплохо. А ключи от палат, которые Мастеру случай­но удалось раздобыть, расширили его возможности общения.

Иван умолял рассказать, что было дальше с Иешуа и Понтием Пилатом. Мастер ответил, что его знакомый с Патриарших сделал бы это гораздо лучше, и, сославшись на то, что ему пора уходить, покинул палату Ивана.

Финдиректор Варьете Римский убежал к себе в кабинет, не дождавшись окончания представления, — не выдержали нервы. Он сидел за столом и воспаленными глазами смотрел на магичес­кие червонцы. Публика валом валила с представления. Вдруг за окнами раздался милицейский свист. Григорий Данилович выгля­нул в окно. Под фонарем стояла дамочка в одном нижнем белье, мужчина рядом с ней торопился снять с себя пальто, дабы при­крыть свою спутницу. Возле дамы собрался народ. Римский от­шатнулся от окна. Он так и знал, что ничем хорошим представле­ние не кончится. Милицейские свистки раздавались все чаще и в самых разных местах. И, что удивительно, скандалы затиха­ли так же быстро, как и начинались. Римский собрался немед­ленно куда-то позвонить, оправдаться, валить все на исчезнув­шего Степу. Вдруг раздался телефонный звонок, и тихий вкрад­чивый голос в трубке посоветовал ему никуда не звонить, а то хуже будет. Римскому стало страшно.

Вдруг в кабинете появился администратор Варенуха. Само его появление сопровождалось странными деталями, но Римскому некогда было на это обращать внимание. Варенуха стал в подроб­ностях рассказывать последние новости, касающиеся пропавше­го Лиходеева, но чем дальше он рассказывал, тем яснее Рим­ский понимал, что администратор врет. Рассмотрев повниматель­нее Варенуху, Римский понял, что тот изменился до неузнавае­мости. Голос стал глухим. Разговаривая, Варенуха все время при­крывался газетой. Под глазом был заметен огромный синяк, а шею прикрывало кашне. Самое страшное было в том, что Варенуха не отбрасывал тени, две тени за его креслом были чужими.

Поняв, что Римский все это заметил, Варенуха подпрыгнул в кресле и ловко защелкнул замок. Попытка Римского вызвать дежурного закончилась неудачей — кнопка звонка молчала. За окном появилась отвратительная девица, покрытая трупными пят­нами, и стала лезть в форточку. Страх Римского передать было невозможно, хотя держался он мужественно. Но тут, на счастье финдиректора, пропел петух, и после третьего его крика нечис­тая сила исчезла.

Совершенно седой человек, каковым стал Римский, бросился на вокзал, сел в курьерский поезд, и больше этого человека ни­кто не видел.