Горький, Краткое содержание Детство

Краткое содержание

Пароход бухал и дрожал, окно каюты горело. Установилась хорошая погода, незаметно плыло над Волгой солнце. Каждый час менялись пейзажи: то зеленые горы, то, словно пряничные, города и села.

Бабушка стояла около борта, смотрела на берег, улыбалась и молчала, а в глазах ее стояли слезы. Внук Алеша спросил, по­чему она плачет. Бабушка, оторвавшись от своих дум, сказала, что плачет от старости. Потом начала рассказывать мальчику раз­ные диковинные истории.

Сказки она сказывала тихо, наклоняясь Алеше к лицу и за­глядывая ему в глаза, точно вливая какую-то таинственную силу. Говорила она, точно пела, слушать ее было невыразимо приятно. Bo-круг стояли матросы и тоже хохотали, слушая бабушкины сказки.

Мать редко выходила на палубу и держалась в стороне. Ба­бушке она пеняла, что над той смеются. Бабушка беззаботно от­вечала, что пускай смеются.

Почти по-детски бабушка обрадовалась, увидев с парохода Нижний, просила порадоваться и мать, но та только хмуро улы­балась.

Когда пароход остановился, к нему подплыла лодка со множе­ством людей. Мать крикнула, узнав своего отца, а он стал гладить ее по щекам, что-то ворча и приговаривая.

Бабушка подтолкнула внука к людям в лодке, сказав, что это все их племя, и перечислив всех по именам. Все съехали на берег и толпой пошли вверх, в гору.

И взрослые, и дети — все не понравились мальчику, и даже бабушка как-то померкла среди них, отдалилась. Особенно не понравился дед, почему-то в нем почудился враг.

На самом верху стоял приземистый одноэтажный дом, с на­хлобученной крышей и выпученными окнами. Везде стоял непри­ятный запах. Двор был тоже неприятный, везде стояли чаны с разноцветной водой и сохли мокрые тряпки.

Потекла со всей быстротой невыразимо пестрая и странная жизнь. Она вспоминается героем, как суровая сказка, рассказан­ная добрым и мучительно правдивым гением.

Дом деда был наполнен взаимной враждой всех со всеми; она отравляла жизнь каждого человека. Даже дети принимали в ней живое участие. Оказывается, мать приехала в те дни, когда ее братья требовали от отца раздела имущества. Возвращение мате­ри, которая могла потребовать свою часть, предназначенную ей некогда в приданое, только усилило эту вражду.

Ссора вспыхнула уже вскоре после приезда в кухне.

Дед шептал бабушке, чтобы она смотрела за Варварой (так звали мать), не то изведут ее братья. Потом говорил, что, видно, надо делиться. Стащив Алексея с печки, стал смотреть ему в лицо так, будто видел впервые, потом выгнал из кухни.

Мальчику всегда казалось, что дед злой. Алеша боялся его. В час отдыха, во время вечернего чая, когда все сходились из мастерской, дед садился напротив Алеши и разговаривал с ним чаще, чем с другими внуками.

Уже через несколько дней после приезда он заставил внука учить молитвы. Далеко не простые слова не запоминались, по­этому дед усмехнулся и сказал, что будет Алешку пороть. Мать ответила, что покойный отец его не бил и ей запретил, потому что битьем не выучишь. Дед прошелся по памяти покойного, ска­зав, что он был дурак. Мальчика это обидело. Дед заметил это, погладил его по голове и перевел разговор на то, что в субботу будет Сашку за наперсток пороть.

Оказывается, желая подшутить над полуслепым мастером Гри­горием, дядя Михаил велел племяннику накалить наперсток на огне и хотел подсунуть его мастеру, а в этот момент пришел де­душка, сам сел за работу и сунул руку в каленый наперсток.

За чаем Алеша не утерпел, спросил деда, будут ли пороть дядю Михаила, из-за которого произошла вся эта история. Дед ответил, что надо бы. Дядя Михаил, стукнув кулаком по столу, велел Варваре унять своего щенка, а не то он ему башку свернет. Мать ответила, что пусть попробует, тронет. Все сразу замолча­ли, потому что мать умела говорить краткими словами, точно отталкивая людей от себя.

К субботе Алеша успел и сам провиниться. Ему захотелось покрасить что-нибудь самому. Саша, сын дяди Михаила, посо­ветовал взять белую праздничную скатерть и окрасить ее в си­ний цвет. Но не успел Алешка окунуть ее в чан, как тут же подскочил Цыганок и вырвал скатерть из рук мальчика. Потом велел звать бабушку, а мальчику сказал, что ему теперь креп­ко попадет.

Через какое-то время Алеша стал свидетелем отвратительной сцены порки. Сначала досталось внуку Саше, потом оказалось, что про скатерть он донес деду, и дошла очередь до Алексея. Бабушка встала на его защиту, стала бить ногой в дверь, звала мать. Дед схватил Алешу в охапку и понес к лавке. Тот стал выры­ваться, укусил деда за палец. Дед в конце концов бросил мальчи­ка на лавку, разбив ему лицо, и запорол до потери сознания. Алеш­ка помнил только белое лицо матери и ее огромные глаза, да мольбы отдать сына, обращенные к деду

После этого мальчик несколько дней хворал. В течение этих дней он будто вырос. Сердце стало невыносимо чутким ко вся­кой обиде.

Случайно мальчик услышал ссору матери и бабушки. Бабушка укоряла ее за то, что она не отняла внука. Мать просила отстать от нее, говоря, что испугалась и что она не может больше жить в этом аду. Если бы не Алексей, она бы давно уже ушла отсюда. Бабушка, как могла, ее утешала.

Мальчик запомнил: мать — не сильная, она, как и все в доме, боится деда. Он, ее сын, мешает ей уйти из дома, где она не может жить. От этого ему стало грустно. Вскоре мать действи­тельно исчезла, уехала куда-то гостить.

Во время болезни к Алеше пришел дед. Принес гостинцы и заговорил с ним, одновременно и прося прощения, и рассказы­вая историю своей жизни. Он говорил с внуком целый день, и мальчик уже знал, что дед не злой и не страшный. Ему было до слез трудно вспоминать, что это дед его так избил, но и забыть об этом он не мог.

Самым ярким впечатлением в эти дни был подмастерье Ваня Цыганок, который явился под вечер, празднично разодетый. Он показал Алеше руку в красных рубцах, которую он подставлял под прут деда, чтобы мальчику меньше досталось, и посовето­вал, как вести себя, когда его в следующий раз будут пороть.

Алеша смотрел на него и вспоминал бабушкины сказки про Ивана-царевича и про Иванушку-дурачка.

Алеше стало ясно, что Цыганок занимает в доме особое мес­то. Дедушка кричал на него не так сердито, как на других, а за глаза и вовсе хвалил. Дядья тоже обращались с Цыганком дру­жески, никогда не шутили с ним, как с мастером Григорием. Но за спиной оба говорили сердито, насмешливо, ругали за работу, называли вором и лентяем.

Мальчик спросил бабушку, отчего они так говорят. Бабушка объяснила, что рано или поздно дедушка все равно разделит имущество, и каждый из дядьев сможет открыть свою мастер­скую. Так вот, и один, и второй хотят получить Цыганка себе в работники. Поэтому каждый ругает его перед другим. А еще они боятся, что Цыганок останется с дедушкой. А дедушка еще их нарочно поддразнивал, что купит для Ивана рекрутскую кви­танцию — документ, освобождающий от военной службы. А они сердились — документ-то дорогой!

От бабушки мальчик узнал, что Цыганок — подкидыш. На во­прос, зачем подкидывают детей, бабушка терпеливо объяснила, что виной тому бедность.

Алешка и любил Ивана, и удивлялся ему до немоты. Цыга­нок умел проделывать необыкновенные вещи с тараканами и мы­шами, делать фокусы с картами, деньгами, кричал больше всех на детей и почти не отличался от них. Когда при игре в карты его несколько раз подряд оставляли «дураком», он печалился, надувал губы и жаловался Алеше, что это жульничество, а не игра — все уговорились играть против него. Ему было девятнад­цать лет..

Но особенно он запомнился в праздничные дни, когда волч­ком вертелся на кухне. Дядя Яков брал гитару и всегда заводил одну и ту же песню, слушать которую было тоскливо и иногда просто уже невозможно.

Цыганок слушал дядю Якова, как и все, запустив пальцы в свои черные космы и посапывая. Иногда сетовал на то, что бог не дал ему голоса.

Бабушка просила дядю Якова перестать играть жалобные пес­ни, а Цыганка уговаривала поплясать.

Они не сразу выполняли ее просьбу, но когда Цыганок начи­нал плясать, бешено звенела гитара, дробно стучали каблуки, на столе и в шкафу дребезжала посуда.

Бородатый мастер Григорий Иванович однажды вспомнил за столом Алешиного отца, попросил бабушку пройтись в танце так, как она с покойным Максимом Савватеичем хаживала.

Бабушка не плясала, а словно рассказывала что-то. Кончив плясать, садилась на свое место к самовару, и, когда все начи­нали ее хвалить, отнекивалась.

За столом в праздники все много пили. И в эти часы говорили много такого, что было и страшно интересно, и в то же время держало в напряжении. Снова вспоминали Алешиного отца, а по­том случайно мальчик узнал тайну дяди Якова. Оказывается, тот насмерть забил, замучил жену, а теперь его «совесть дергает», по выражению мастера Григория. На вопрос, почему дядя это сделал, мастер ответил, что, наверное, она лучше него была, а Каширины хорошего не любят.

Эта жизнь была странной для мальчика. Он хоть и смутно, Но помнил, что мать и отец жили по-другому. Они всегда ходили рядом, у них были другие песни, другое веселье. Они часто и подолгу смеялись и пели вечерами.

Здесь было все не так. Мальчик чувствовал себя чужим в доме, и такая жизнь заставляла присматриваться ко всему в доме с напряженным вниманием.

Дружба Алеши с Иваном все росла. Цыганок снова подставлял руку под розги, когда дедушка порол Алешу, снова и снова при­нимая на себя чужую боль.

Вскоре Алеша узнал нечто, увеличившее интерес и любовь мальчика к Цыганку.

Каждую пятницу Цыганок ехал на базар за провизией. После его приезда начиналась веселая разгрузка накупленного. Дедуш­ка ходит вокруг да около и говорил, что слишком много всего накуплено.

Дядья в очередной раз пытали Цыганка, сколько ему дед дал денег на продукты. Выяснялось, что товара в санях в пять раз больше, чем можно было купить на деньги, данные дедом. В эти дни бабушка гнала Цыганка от себя. Потом она объяснила внуку, почему она в эти дни Ивана не любила. Оказывается, он не столько покупал, сколько воровал. Дед ведь всегда жадный был, вот он и рад даровой копейке, как и дядья. И с Иваном беда будет, если на воровстве попадется — забьют до смерти.

Алеша попросил Ивана больше не воровать, чтобы не забили. Цыганок отшутился — он, мол, ловкий, вывернется. Напоследок открылся — он всех Кашириных не любит. Алеша — другое дело, он — Пешков.

Вскоре Иван погиб. Его придавило тяжелым деревянным кре­стом, который дядя Яков собирался поставить на могиле своей жены, дав обет нести его на себе до кладбища в годовщину ее смерти. Григорий сказал обоим дядьям, что они же его и задави­ли. Дед кричал на дядьев, какого они парня извели. Хоронили Цыганка незаметно, непамятно.

Однажды дед распахнул дверь в комнату и сказал сиплым го­лосом, что они горят. Бабушка командовала: кому снять иконы, кому одевать ребят, и цыкнула на Якова, кричавшего, что это подлец Мишка поджег да ушел.

Алеша выбежал на крыльцо и обомлел, ослепленный яркой игрой огня и оглушенный криками людей. Бабушка кинулась за бутылью с купоросом, испугавшись, что ее взорвет от огня. Гри­горий лопатой стал метать в огонь снег, а дядя прыгал возле него с топором в руках. Вбежавшим в ворота соседям бабушка наказы­вала отстаивать от огня амбар и сеновал.

Во двор ворвался верховой в медной шапке с гребнем. Бабуш­ка прогнала внука, боясь, что его задавят. Огонь быстро залили, затоптали.

Бабушка вошла в кухню и, увидев, что внук не спит, велела ему ложиться спать, потому что все кончилось.

Дед с бабкой перекинулись парой фраз, и дед сказал, что надо рассчитать Григория — это его недосмотр.

К весне дядья разделились. Яков остался в городе, Михаил уехал за реку, а дед купил себе большой дом на Полевой улице с садом, который спускался в овраг, полный ивняка. Дед усмехал­ся — сколько здесь розог!

Как-то тихим вечером они с бабушкой пили чай в комнате деда. Дед был нездоров. Бабушка поила его чаем с медом, а он каприз­ничал. Боялся, что помрет, а после него все прахом пойдет. По­том дед решил срочно женить дядьев. Может, новые жены их попридержат.

Вдруг дедушка, достав откуда-то новенькую книжку, хлоп­нул ею по ладони и стал учить Алешу азбуке. Слова, которые говорил дедушка, называя те или иные буквы, были знакомы, но славянские знаки не отвечали им. «Земля» походила на червя­ка, «глаголъ» — на сутулого Григория, «я» — на бабушку вместе с внуком, а в дедушке было нечто общее вместе со всеми буква­ми азбуки. Дедушка долго, гонял внука по алфавиту, спрашивая подряд и вразбивку, заразив мальчишку своей горячей яростью. Потом говорил бабушке, что память у Алексея, слава Богу, ло­шадиная.

Грамота давалась Алеше легко, дед все реже сек его, хотя, по мнению самого мальчика, делать это надо было почаще. Он стал чаще нарушать дедовы правила и наказы.

Однажды Алеша сказал деду, что раньше тот его напрасно бил. Дед засмеялся, ответив, что только он знает, сколько внука надо сечь. Дед дал ему совет — лучше быть хитрым, нежели простодушным. Простодушен баран.

Вскоре мальчик уже читал по слогам псалтырь.

Товарищей у Алексея не было. Стоило ему только выйти на улицу, как соседские ребятишки кричал друг другу, что идет внук Кощея Каширина. Ему это не нравилось. Начиналась драка, в которой Алеша был силен — все это признавали. Домой прихо­дил с разбитым лицом, оборванный и в пыли.

Бабушка уговаривала его не драться, а дед никогда не ругал­ся, но на улицу бегать запретил.

Да мальчика и не тянула улица, он был чужд жестоких улич­ных забав над собаками, кошками, еврейскими козами и блажен­ным Игошей Смерть в Кармане.

Другим, более тяжелым впечатлением улицы был мастер Гри­горий Иванович. Он совсем ослеп и ходил, прося милостыню, ве­домый маленькой серой старушкой. Алеше было невыносимо стыд­но за то, что этот мастер, работавший у деда, теперь бродит, побираясь, по улицам. Бабушка всегда подавала ему милостыню, звала домой, кормила. Как-то раз спросила Алешу, почему он прячется от Григория, ведь тот его любит. Мальчик поинтересо­вался, а почему дедушка не кормит Григория. Бабушка вздохну­ла и пророчески сказала, что Бог их обязательно накажет за это­го человека. И не ошиблась. Лет через десять дед, нищий и бе­зумный, ходил по городу, выпрашивая под окнами пирожка.

Дед неожиданно продал дом кабатчику и купил другой, на Канатной улице.

Соседями по дому были военный с женой, из татар, двое ло­мовых извозчиков и денщик. Но особенно крепко запомнился Але­ше жилец, снимавший в задней половине дома комнату рядом с кухней. Был он молчалив и незаметен. Когда его приглашали пить чай, он неизменно отвечал: «Хорошее дело».

Бабушка так и стала его звать. То она просила внука позвать Хорошее Дело чай пить, то спрашивала, почему Хорошее Дело так мало кушает. Вся комната этого человека была заставлена книгами, бутылками с разноцветной жидкостью, кусками меди и железа, прутьями свинца.

Алеша влезал на крышу сарая и наблюдал за этим человеком, его колдовская работа держала мальчика часами на крыше, му­чительно разжигая любопытство.

Если бы Хорошее Дело был богат, то, наверное, Алексей его бы боялся. Но бедных бояться было нечего. В этом мальчика убе­дило жалостливое отношение к ним бабушки и презрительное — деда.

Однажды, собравшись с духом, мальчик подошел к окну ком­наты, в которой жил этот человек, и спросил, волнуясь, что тот делает. Хорошее Дело вздрогнул, долго смотрел на мальчика по­верх очков, потом протянул к нему руку в ожогах и шрамах и предложил влезть к нему в окно. Это еще больше заинтригова­ло Алешу. Мальчик долго смотрел на занятия жильца, пока тот не предложил ему отлить битку для игры в бабки, чтобы Алеша никогда к нему больше не приходил. Алексей обиделся и сказал, что сам больше к нему не придет. Обиженный, он спустился в сад, помог деду обстричь малину. Дед сказал, что собирается сказать жильцу, чтобы он съезжал с квартиры, поскольку он толь­ко ее портит. Внук с ним согласился.

Но он поторопился.

Если дождливыми вечерами дед уходил из дома, бабушка ус­траивала интереснейшие собрания, приглашая пить чай всех жителей. Кто приносил наливку, кто — конфеты и орехи, кто — варенье, и начинался пир горой — любимое бабушкино удоволь­ствие. Бабушка забиралась на печь, говоря, что ей сверху-то луч­ше, и начинала рассказывать свои замечательные истории.

Однажды, уже в начале одного из бабушкиных рассказов, Хорошее Дело сильно обеспокоился. А когда бабушка замолчала, то он забормотал, что это удивительно и надо обязательно запи­сать. Было видно, что он плачет — глаза были полны слез. Все сконфуженно молчали, только бабушка торопливо говорила, что если надо, то можно и записать.

Хорошее Дело встал на середину кухни и начал говорить дол­го, яростно, рассекая воздух ладонью. Часто повторял слова о том, что нельзя жить чужой совестью.

На следующий день он пытался выяснить, не слишком ли шумел вчера. Бабушка разговаривала с ним тихим шепотом и по­чему-то не смотрела ему в глаза.

Бабушка сказала внуку, чтобы не вертелся возле этого чер­нокнижника. А мальчика все равно тянуло к нему. Они подружи­лись. Алеша приходил к Хорошему Делу, когда хотел, смотрел, как тот работает, а потом результаты своей работы тщательно записывает. Иногда Хорошее Дело прерывал свои занятия, са­дился возле Алеши, и они долго смотрели в окно. Говорил Хоро­шее Дело мало, скупо, но всегда какими-то нужными словами. Чаще, желая обратить на себя внимание ребенка, легонько тол­кал его в бок и подмигивал. От этого самые обыденные вещи почему-то становились самыми значительными.

Хорошее Дело стал необходим Алеше, потому что всегда вы­слушивал и не запрещал говорить. Дедушка же всегда грубо об­рывал.

Иногда он говорил мальчику слова и давал советы, которые остались потом с ним на всю жизнь.

А в доме Хорошее Дело все больше не любили. Бабушка сер­дилась, если узнавала, что Алеша был у него, а дед просто поко­лачивал.

Наконец его выжили.

Однажды Алексей пришел к нему утром и увидел, что тот упаковывает вещи. Хорошее Дело сказал, что уезжает. Дедушка просил освободить комнату, потому что она нужна для матери мальчика. Алеша сказал, что дед врет.

На вопрос мальчика, почему не любят Хорошее Дело, тот от­ветил, что он чужой. А у самого из-под очков текли слезы.

Вечером он простился со всеми, крепко обнял своего малень­кого приятеля и уехал на телеге. Бабушка сразу стала мыть и чистить комнату. Алешка сказал, что все дураки, потому что выгнали Хорошее Дело.

За ужином дед обрадованно сказал, что наконец-то вздохнет спокойно, а то видеть своего жильца он уже не мог. Алеша изло­мал ложку, но промолчал.

Так кончилась его дружба с первым человеком из бесконеч­ного ряда чужих людей в родной своей стране — лучших лю­дей ее…

Бабушка оставалась прежней — словно литой из меди. А дед ссохся, сморщился, важность движений сменилась суетливостью. Посмеиваясь, бабушка рассказала внуку о разделе имущества между ней и дедом. Он заболел скупостью и окончательно поте­рял стыд: стал ходить по всем бывшим знакомым, жалуясь на то, что разорен детьми, и выпрашивать денег на бедность. Он пользо­вался уважением, ему давали крупными билетами. Он хвастался перед бабушкой, говоря, что ей, дуре, сотой доли этого не да­дут. Собранные деньги он отдавал в рост своему новому приятелю. Все в доме строго делилось.

Даже масло для лампадки каждый покупал отдельно — и это после полусотни лет совместного труда! Алеше было смешно и противно, а бабушке — только смешно.

Алеша тоже начал после школы зарабатывать деньги, соби­рая по улицам и продавая потом старьевщикам- разную ветошь. Вырученные деньги он отдавал бабушке, которая торопливо пря­тала их под юбку, тайком от внука плача иногда над этими день­гами.

В школе мальчику стало трудно. Одноклассники называли его ветошником, а однажды заявили учителю, что с Алексеем невозможно сидеть — от него пахнет помойной ямой. Это было очень обидно, потому что мальчик тщательно мылся после сбо­ра старья и никогда не приходил в школу в той одежде, в кото­рой работал.

Сдав экзамен в третий класс, Алеша принес домой похваль­ный лист и книги, подаренные ему за хорошую учебу. Дед хотел их спрятать под замок, но бабушка уже несколько дней лежала больная и у нее не было денег. Мальчик продал книги в лавочке, отдал деньги бабушке, а похвальный лист испортил какими-то надписями и отдал деду. Тот ничего не заметил.

Мать переселилась к деду умирать. Она долго лежала, онемев­шая, а сын, конечно, знал, что она умирает. Умерла она в авгус­те, в воскресенье, около полудня.

А через несколько дней после похорон матери дед сказал Алек­сею, что внук не медаль на шее, и ему нужно идти в люди.

И Алексей пошел в люди.