Система образов «Мертвые души»

Система образов. Образная система поэмы строится в соответ­ствии с тремя основными сюжетно-композиционными звеньями: помещичья, чиновничья Россия и образ Чичикова. Своеобразие системы образов состоит в том, что контраст героям, показанным в реальном плане поэмы, составляет план идеальный, где присутст­вует авторский голос и создается образ автора.

Каждому из помещиков посвящена отдельная глава, а вместе они представляют лицо помещичьей России. Последовательность появления этих образов также не случайна: от помещика к поме­щику все глубже оскудение человеческой души, поглощенной жаж­дой наживы или бессмысленным расточительством, что связывает­ся как с бесконтрольным владением «душами» других, богатством, землей, так и с бесцельностью существования, утратившего свою высшую духовную цель.

Эти персонажи даны как бы в двойном освещении — такими, как они сами себе кажутся, и такими, каковы они на самом деле. Подобный контраст вызывает комический эффект и одновременно горькую усмешку читателя. Манилов кажется сам себе носителем высокой культуры. В армии он считался образованным офицером. Но на самом деле главная его особенность — праздная мечтатель­ность, рождающая нелепые прожекты, духовная немощь. Манилову даже в разговоре не хватает слов, речь его отягощена бессмыслен­ными словосочетаниями: «в некотором роде», «какую-нибудь эта­кую». Коробочка противоположна Манилову, она хлопотлива, но необыкновенно глупа. Чичиков называет ее «дубинноголовой». В отличие от Манилова, Коробочка хлопочет по хозяйству, но суетли­во, почти бесцельно. Нелепа и ее боязнь продать Чичикову «мерт­вые души». Ее не пугает сам предмет торговли, а более волнует, вдруг «мертвые души» зачем-нибудь пригодятся в хозяйстве.

Характеры помещиков в чем-то противоположны, но и чем-то неуловимо схожи между собой. Таким противопоставлением и со­поставлением Гоголь добивается дополнительной глубины повест­вования. Ноздрев — тоже человек деятельный, однако, деятель­ность его иногда оборачивается против окружающих и всегда при этом бесцельна. Он решителен, мошенничает в карты, вечно попа­дает в истории, покупает, меняет, продает, проигрывает. Он не ме­лочен, как Коробочка, но легкомыслен, как Манилов, и по-хлестаковски врет по всякому поводу и хвастает без меры. Сущ­ность характера Собакевича становится ясна еще до встречи с ним Чичикова — все у него добротно, неуклюже, каждая вещь из его хо­зяйства как бы кричит: «И я — Собакевич!». Собакевич, в отличие от других помещиков, в хозяйстве расчетлив, он прижимист и сооб­разителен, это помещик-кулак, как называет его автор. Плюшкин, портрет которого нарисован в конце этой своеобразной галереи, — представляется заключительной стадией падения человека. Он жаден, переморил своих людей голодом (количество мертвых душ и привлекло к нему Чичикова). Прежде опытный, трудолюбивый хо­зяин, теперь он «какая-то прореха на человечестве». Близких у него нет, дети покинули его из-за жадности отца, и он проклял собст­венных детей. В любом человеке видит Плюшкин разорителя, ог­ромные запасы, накопленные им, портятся, а сам он и его дворовые голодают. Плюшкин стал рабом вещей.

Таким образом, у каждого из помещиков есть свои отрицатель­ные качества, хотя есть и свои преимущества, но в одном они еди­ны, сохраняя при этом особенности характера, — это отношение к «мертвым душам». Предприятие Чичикова они оценивают по- разному: Манилов смущен и удивлен, Коробочка озадачена, Нозд­рев проявляет любопытство — а вдруг выйдет какая-нибудь оче­редная «история», — Собакевич спокоен и деловит. Но судьба лю­дей, крепостных, стоящих за казенным названием «мертвые души», их не интересует. Эта бесчеловечность и делает самих помещиков «мертвыми душами», они сами несут омертвение и смерть.

Та же «мертвая бесчувственность жизни» воплощена в образах чиновников из губернского города. Они представляют собой собира­тельный портрет, в котором выделяется несколько образов, нарисо­ванных более подробно. Чиновничество, как показывает Гоголь, роднят с помещиками нравы паразитического существования, жа­жда наживы и бездуховность. Всех их автор подразделяет на «тол­стых» и «тонких», но это деление абсурдно, поскольку попадая на солидное место, «тонкий» тут же приобретает черты «толстого». А «толстый», в свою очередь, оказавшись перед лицом старшего по чину, начинает чувствовать себя «тонким». Очевидно, что сущность у них одинакова. Губернская знать черства, а чиновники равно­душны и к людям, с которыми они имеют дело как представители государственной власти, и к своему долгу.

Таков, например, нарисованный беглыми штрихами чиновник Иван Антонович, по прозвищу кувшинное рыло. За взятку он готов продать собственную душу, если, конечно, предположить, что душа у него имеется. Вот почему, несмотря на комическое прозвище, он выглядит отнюдь не смешно, а, скорее, страшно.

Подобные чиновники — не исключительное явление, а отраже­ние всей системы российской бюрократии. Как и в «Ревизоре», Го­голь показывает «корпорацию воров и мошенников». Всюду царит бюрократизм и продажность чиновников. В судебной палате, в ко­торую читатель попадает вместе с Чичиковым, законами откровен­но пренебрегают, делом никто заниматься не собирается, а чинов­ники, «жрецы» этой своеобразной Фемиды, озабочены только тем, как собрать дань с посетителей — то есть взятки. Взятка здесь на­столько обязательна, что только самые близкие друзья высокопо­ставленных чиновников могут быть освобождены от нее. Так, на­пример, председатель палаты по-дружески освобождает Чичикова от дани: «Приятели мои не должны платить».

Но еще ужаснее то, что за праздной и сытой жизнью чиновники не только забывают о своем служебном долге, но и полностью утра­чивают духовные запросы, теряют «живую душу». Среди галереи чи­новничества в поэме выделяется образ прокурора. Все чиновники, узнав о странной покупке Чичикова, впадают в панику, а прокурор испугался настолько, что придя домой, умер. И только тогда, когда он превратился в «бездушное тело», вспомнили, что «у него была ду­ша». За острой социальной сатирой вновь встает философский во­прос: зачем жил человек? Что осталось после него? «А ведь если ра­зобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови», — так заканчивает автор рассказ о прокуроре. Но может быть, уже появился тот герой, который противостоит всей этой галерее «мертвых душ» российской действительности?

Гоголь мечтает о его появлении, и в 1-м томе он рисует действи­тельно новое лицо русской жизни, но отнюдь не в положительном свете. На самом деле Чичиков — новый герой, особый тип русского человека, появившийся в ту эпоху, своеобразный «герой времени», душа которого «зачарована богатством». Именно тогда, когда в Рос­сии деньги стали играть решающую роль, и утвердиться в обществе, добиться независимости можно было только опираясь на капитал, появился этот «подлец-приобретатель». В этой авторской характери­стике героя сразу расставлены все акценты: дитя своего времени, Чичиков в погоне за капиталом утрачивает понятия о чести, совести, порядочности. Но в обществе, где мерилом ценности человека явля­ется капитал, это не имеет значения: Чичикова считают «мильонщи­ком», а потому принимают как «порядочного человека».

В образе Чичикова, получили художественное воплощение та­кие черты, как стремление к успеху любой ценой, предприимчи­вость, практицизм, способность «разумной волей» усмирять свои желания, то есть качества, свойственные нарождающейся русской буржуазии, сочетающиеся с беспринципностью и эгоизмом. Не та­кого героя ждет Гоголь: ведь жажда приобретательства убивает в Чичикове лучшие человеческие чувства, не оставляет места «жи­вой» душе. Чичиков обладает знанием людей, но это ему нужно для Удачного совершения своего жуткого «дела» — покупки «мертвых душ». Он — сила, но «страшная и подлая».

Особенности этого образа связаны с замыслом автора провести Чичикова через путь очищения и возрождения души. Таким спосо­бом писатель хотел показать для всех путь от самых глубин паде­ния — «ада» — через «чистилище» к преобразованию и одухотворе­нию. Вот почему так важна роль Чичикова в общей структуре писательского замысла. Именно потому он наделен биографией (как и Плюшкин), но дается она только в самом конце 1-го тома. До этого его характер не вполне определен: в общении со всеми он ста­рается угодить собеседнику, подлаживается под него. Порой в его облике проглядывает нечто дьявольское: ведь охота за умершими душами — исконное занятие черта. Недаром городские сплетни среди прочего нарекают его Антихристом, а в поведение чиновни­ков проглядывает что-то апокалипсическое, что подкрепляется картиной смерти прокурора. Так гоголевский реализм опять сбли­жается с фантасмагорией.

Но в образе Чичикова проглядывают и совсем иные черты — те, которые позволили бы автору провести его через путь очищения. Не случайно авторские размышления часто перекликаются с мыслями Чичикова (об умерших крестьянах Собакевича, о молодень­кой пансионерке). Основа трагизма и одновременно комизма этого образа в том, что все человеческие чувства в Чичикове спрятаны глубоко внутри, а смысл жизни он видит в приобретательстве. Со­весть его иногда пробуждается, но он быстро успокаивает ее, созда­вая целую систему самооправданий: «Несчастным я не сделал ни­кого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру…». В конце концов Чичиков оправдывает свое преступление. Это путь деграда­ции, от которого предостерегает своего героя автор. Он призывает своего героя, а вместе с ним и читателей, вступить на «прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине», это путь спа­сения, возрождения живой души в каждом.

«Птица-тройка» и ее стремительный полет — прямая антитеза бричке Чичикова, ее монотонному кружению по губернскому бездо­рожью от одного помещика к другому. Но «птица-тройка» — это и та же самая бричка Чичикова, только выбравшаяся из своих блужда­ний на прямой путь. Куда он ведет, не ясно пока и самому автору. Но это чудесное превращение обнажает символическую многознач­ность всей художественной структуры поэмы и грандиозность ав­торского замысла, задумавшего создать «эпопею национального ду­ха». Гоголь закончил лишь первый том этой эпопеи, но над ее продолжением упорно работала вся последующая русская литера­тура XIX века.