В МЕЧТАХ О СВЕРХЧЕЛОВЕКЕ. МАКСИМ ГОРЬКИЙ.
Идея сверхчеловека для начала XX века была самой настоящей идеей фикс: его ждали, его предсказывали, его возвещали, его, в конце концов, делали — в масштабах одной, отдельно взятой, утопленной в крови и вздыбленной в стройке страны. Откуда браться сверхчеловеку, каким ему быть и что с ним делать остальным, простым, не обремененным приставкой «сверх» людям — задача перед культурой стояла не из легких.
Доподлинно неизвестно, читал ли Горький Ницше, но то, что мечты о сверхчеловечестве витали в воздухе и наполняли литературу особенным тревожным чувством — факт. Горьковские Данко и Челкаш, Сокол и Буревестник — не провозвестники ли сурового рождения сверхчеловека? Сатин, чувствующий на своем дне тектонические сдвиги земной истории — не его ли пророк? Клим Самгин — не на него ли пародия? Пожалуй, весь жизненный путь Горького — тяжелый, трудный, героический и преступный — не есть ли беспрестанное выковывание сверхчеловека, пусть не в себе, но в ближнем?
Горький именно затем и пошел с революцией — она обещала родить сверхчеловека.
И кому же, как не Горькому, было знать — сверхлюди рождаются только культурой: он сам, чуть не сгинувший в болоте свинцовых мерзостей жизни, спасся только книгами и литературой. И пока большевики устанавливали диктатуру пролетариата — Горький устанавливал Диктатуру Знания: он самолично создал в молодой советской стране «Свободную ассоциацию для развития и распространения положительных наук», организовал издательство «Всемирная литература» И начал выпуск книг в одноименной серии, активно участвовал в организации Первого рабоче-крестьянского университета, восстанавливал — и личными деньгами, и обширными связями — Большой драматический театр в Петербурге. Авторитетнейший писатель с мировым именем, самый читаемый в России публицист, он горячо и страстно защищал и гонимую большевиками интеллигенцию, и нелюбимую красными конниками литературу, и ценности, под шумок вывозимые мародерами за рубеж.
А еще — просто кормил и одевал питерских и московских писателей, растерявшихся, брошенных, забытых в кутерьме кровавых двадцатых годов. Именно Горький спас от голодной смерти Александра Грина, абсолютно ненужного новой власти со своими романтическими сказками, наивными героинями и излишне благородными героями. Да что там Грин — миллионы детей и женщин были накормлены и приодеты на деньги, которые Горький просил для голодающей Республики на Западе: пламенные воззвания, публикуемые в западной прессе, его открытые письма к Герберту Уэллсу, Эптону Синклеру, Герхарду Гауптману приносили в Советскую страну миллионы долларов и десятки транспортов с продовольствием.
Но не хлебом единым — вместе с зерном на адрес Горького шли машины книг. Кому, как не Горькому, было знать, что только книга делает человека человеком?
Поэтому Горький непрестанно пишет.
Он первым открывает для мировой литературы российское городское дно и босячество, творчески препарирует и показывает читателю рабочую слободу, открывает настоящее, не театральное купечество и мануфактурную элиту — раскапывает и являет миру почву, из которой родится сверхчеловек.
Горький первым убедительно доказывает, что новый человек будет даже звучать гордо.
И писатель первым же разочаровывается в будущем сверхчеловеке, в том, каким его выращивает партия — и каким его задумывала та еще, дореволюционная интеллигенция.
Если где-то и родился в начале XX века сверхчеловек — то только в книгах Максима Горького.
И там же и умер.