ЖИЗНЬ ХОККУ. МАЦУО БАСЁ.
Сначала — немного теории. В хокку всего 17 слогов: 5 — в первой строке, 7 — во второй и 5 — в третьей, однако при всей своей миниатюрности оно всегда наполнено глубоким смыслом. Единичные, заботливо выбранные из картинки окружающего мира детали, с одной стороны, иллюстрируют мгновение, с другой — отсылают читателя к размышлениям о вечном, поскольку будят глубинные ассоциации, заложенные в каждом из нас предшествующей культурой. Стихотворения хокку настроены на диалог с читателем: то, что осталось за стихотворением, то, что хотел сказать автор, надо расшифровать и прочувствовать самому — и тогда, если подобное удастся, случится чудо: мы увидим мир глазами Басё, и одновременно окажется, что он видел мир нашими глазами.
Вера Маркова, непревзойденный переводчик Басё, так характеризовала хокку: «Без намека нет поэзии. Не принято называть вещи своими именами — нужно уметь выразить красоту намеком. Прямое, непосредственное определение чуждо японскому пониманию красоты. Тикамацу Мондзаэмон говорил: «Если печальное прямо именовать печальным, то слова теряют свой глубинный смысл, а под конец исчезает и чувство печали. Нужно не говорить: «Грустно! Печально!» — а дать почувствовать печаль без слов. Желая достойно похвалить прекрасный вид, надо косвенным образом говорить о разных его особенностях, а отнюдь не называть его прекрасным. Тогда красота почувствуется сама собой».
Хокку настраивают на диалог с читателем, которому предоставляется возможность «дорисовать картину» и приблизиться к Истине. Когда одного наставника дзэн- буддизма спросили, что такое «дзэн», он ответил: «Ваши повседневные мысли». Будничные и повседневные реалии выражены и в стихах хокку, но за ними, как и в дзэн, — Истина, «Слова не должны отвлекать внимание на самих себя, потому что истина — за пределами слов» — так формулировал Басё свое поэтическое кредо. И воплощал его в стихах:
Я выпил вина,
Но мне только хуже, не спится!
Ночной снегопад.
Те из нас, кто подходил зимней снежной ночью к окну — счастливые так не поступают! — знают это тревожное томление, этот необъяснимый страх, эту тупую ноющую боль под лопаткой, это генетическое воспоминание о вселенском одиночестве, которое будоражило младенческую душу первого человека, глядящего на ночной снегопад из холодной пещеры… Выпей вина, хотя — и ты это точно знаешь! — оно не поможет, и проживи свою снежную ночь в тревоге и бессоннице…
Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Босые ноги свои…
Правда, она так и стоит перед глазами, эта утка — похожая на толстую одноклассницу, беспомощная, глупая, несуразная, зачем-то прикрывающая босые ноги…
О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему…
Высший подвиг цветка!
И, между прочим, высший подвиг человека — если вы когда-нибудь решались обнародовать свой талант или продемонстрировать свои умения — вы знаете этот священный ужас: а вдруг не поймут? Быть собой на поле миллионов цветов — ну не подвиг ли? Кто его совершал — знает, что Басё прав.
И осенью хочется жить
Этой бабочке. Пьет торопливо
С хризантемы росу.
Отчаянная торопливость преклонных лет: ты уже знаешь, на каких цветах осенью самая чистая, самая прозрачная роса, ты помнишь, как отыскал ее в треволнениях молодости, и ты припадаешь к белым лепесткам хризантемовой истины, чтобы успеть напиться до того, как все укроет белым саваном зима…
В пути я занемог…
Все бежит, кружит мой сон
По выжженным лугам…
Это хокку — предсмертное: Басё продиктовал его — и умер.
И, кажется, можно предположить, какие именно сны снятся поэтам перед смертью.