ПРОКЛЯТИЕ ПРОРОКА. НИКОЛАЙ ГОГОЛЬ
Да минует вас чаша сия — быть пророком. Тяжкий крест, каменистая пыльная дорога, крутой подъем в гору, палящее солнце… Толпа зевак по обочинам: вот сейчас они досмотрят казнь и отправятся праздновать Пасху… Есть писатели, чья судьба — пророчествовать. Трудное воскресение Гоголя в полном собрании сочинений, явившем миру силу и слабость писателя… Тяжел крест писателя, избранного пророком.
Как-то так вышло, что Гоголь нес на себе тяжкий крест с самого детства. Ответственность перед Всевышним за данные таланты? Привычка старшего сына, принявшего заботу о сейье после смерти отца? Требование профессии юриста? Или просто — граница между нормальным желанием прославиться и болезненной необходимостью учить и проповедовать? Скорее, что сам Гоголь не отдавал себе отчета, как же так вышло. Он просто взвалил на себя пророческий крест — и ступил на каменистую дорогу.
Сначала он пробовал служить. Выпускник Нежинской гимназии высших наук (по тем временам — заведение ничуть не менее престижное, чем Царскосельский лицей), он явился в Петербург защищать Закон и Высшую Справедливость. Крылья ему оборвали в первом же департаменте, усадив рьяного молодого человека за переписывание записок и перечитывание распоряжений. Он начал давать частные уроки в богатых домах, но там ему быстро опротивело положение прислуги. Влиятельные друзья выхлопотали ему даже кафедру истории в университете — но читать историю так, как хотел этого Гоголь, было невозможно, потому что кафедра отбиралась так же легко, как и вручалась, — по протекции.
Поэтому он стал писать.
Если забыть о «Гансе Кюхельгартене» (а Гоголь сделал все, чтобы мы о Кюхельгартене забыли) — первое же гоголевское выступление в печати потрясло, удивило, вдохновило, растрогало до слез, насмешило, заинтересовало, в общем, вызвало бурю эмоций. Критика была восторженной. Слава — несомненной. Так явились русской литературе «Вечера на хуторе близ Диканьки»: веселые и страшные повести о той земле, в которой рождаются черти и ангелы, убийцы и жертвы, герои и пророки.
Гоголя немедленно приняли в свою среду первые литераторы: Жуковский, Плетнев, Белинский, Пушкин — сами такие же страдальцы, умудрившиеся, по меткому Пушкинскому выражению, «родиться в России с умом и талантом». И — полетела птица-тройка вперед, успеть рассказать обществу о том, как нельзя жить: «Ревизор», «Невский проспект», «Нос», «Коляска»… Успеть показать человеку, каким нельзя быть: «Миргород», «Шинель», «Портрет», «Женитьба»… Успеть раскинуть перед изумленным читателем бездны ада русской действительности и русской — живой ли еще, мертвой ли уже? — души…
Осознание особой своей, пророческой миссии не давало Гоголю покоя — до изнеможения требовало писать, гнало по жизни, лишало обычных человеческих радостей вроде семейного чаепития за самоваром или прогулки в колясках по загородному парку. Иногда его пугало собственное пророческое призвание — и тогда летели в огонь густо исписанные страницы непроизнесенных проповедей и непонятых апокрифов…
Бремя таланта сгибало Гоголя до земли: он не останавливался ни на минуту, лихорадочно отыскивая нужные слова, нужные сюжеты, нужных героев, которые помогли бы ему достучаться до каждого сердца. Вот еще чуть-чуть, казалось, — и установится на земле Справедливость, и воцарится Закон, нужно только потрудиться как следует и написать правильные слова.
А только все, что казалось правильным, выходило неправдивым, а то, что представлялось общеизвестным, оборачивалось откровением. И он заболевал от мучений совести: он призван был все исправить, а ничего не исправлялось.
И не исправилось, кстати, до сих пор — несмотря на Пророка.