Сочинение на тему: ПРИЧИНЫ НЕУДАЧИ ЭКСПЕРИМЕНТА ПРОФЕССОРА ПРЕОБРАЖЕНСКОГО

ПРИЧИНЫ НЕУДАЧИ ЭКСПЕРИМЕНТА ПРОФЕССОРА ПРЕОБРАЖЕНСКОГО

Изначально Филипп Филиппович не собирался со­здавать искусственного человека, особенно такого, ка­ким получился Шариков. Операция проводилась для «выяснения вопроса о приживаемости гипофиза, а в дальнейшем и о его влиянии на омоложение организма у людей». Как нередко случается, эксперимент повлек неожиданные последствия, которые трудно назвать благоприятными. Смело можно заявить, что опыт про­валился. И не потому, что в итоге пришлось сделать Полиграфу Шарикову операцию для возвращения ему собачьего облика. Опыт неудачен потому, что была ис­порчена жизнь профессора и его домочадцев, потому, что искусственный человек не нашел себе лучшего применения, кроме как стать живодером, наконец, по­тому что на месте милейшего пса оказался самый на­стоящий мерзавец.

Сам профессор не виноват. С момента, когда Ша­рик стал превращаться, события вышли из-под кон­троля. Преображенский — хирург, он не мог прогнози­ровать изменений характера бывшего пса и задумался только потом, когда Шариков уже стал занозой, тер­завшей всех жителей профессорской квартиры.

Филипп Филиппович — вообще личность уязви­мая. Большую часть своей жизни он провел совсем в другом мире: в мире скальпеля и операционного сто­ла, анатомических атласов и историй болезни.

Время тоже было другим. Когда Преображенский раньше отрывался от своей медицины, он видел вокруг упорядоченную, нормальную жизнь, где каждый знал свое место. В этой жизни на парадной лестнице еще были ковры, из галошной стойки не пропадала обувь, а новоявленные жилтоварищества не строили кирпич­ных перегородок по квартирам. Здесь, в понятном и логичном мире, профессор был на месте сам и вполне мог разглядеть истинную цену другому. Но это было раньше. Теперь Филипп Филиппович ясно видит, что мир сошел с ума, что на дворе то самое «время пере­мен», которого так боялись древние китайцы. И ему, уже пожилому, состоявшемуся человеку, очень хоро­шо видны причины разрухи и неурядиц в обществе, он правильно рассуждает о том, как сделать жизнь во­круг лучше и благоустроенней. Но Преображенский не учитывает того, что разум не способен пробиться к бе­зумию, что любые доводы не в пользу существующего порядка вещей нынешние хозяева жизни тут же объя­вят буржуазными предрассудками, а самого профессо­ра, как и многих ему подобных, зачислят в ряды лич­ностей, нуждающихся в «разъяснении».

Может быть, именно поэтому Филипп Филиппович в быту так старательно не меняет установившегося об­раза поведения. Он ведет светские беседы за едой, ходит в оперу, он «держит марку» той самой части общества, которая во все времена была его лучшей частью — мар­ку преуспевающею среднего класса. Благо, возможность к этому пока еще есть. И главное — профессор Преобра­женский продолжает заниматься научной деятельнос­тью и хирургической практикой.

А занимается практикующий хирург Преображен­ский омоложением человеческого организма. Разуме­ется, не полным — до этого дело пока еще не дошло. Но добавить немного молодости увядающим богачам он способен. За это хорошо платят. И опять же, не ви­новат Филипп Филиппович, что услугами его пользу­ются особы карикатурные и, в общем-то, жалкие. Все эти зеленоволосые ловеласы и молодящиеся старуш­ки для него — просто пациенты, рабочий материал. Профессор относится к ним снисходительно и не особо стремится ковыряться в их душах. С него вполне до­статочно тел. И до поры до времени все идет нормаль­но — нет ни малейшего повода менять свои взгляды. Впервые повод появляется тогда, когда уже проопе­рированный Шарик начинает вести себя так, что по всему дому приходится клеить запрещающие объяв­ления, но и эта мера помогает плохо.

Главная ошибка профессора Преображенского за­ключается как раз в том, что он поздно заинтересовал­ся, кем при жизни был хозяин гипофиза. Ведь, как вы­яснилось, именно гипофиз определяет человеческую личность. В результате вполне симпатичный и трога­тельный пес Шарик заполучил в свой мозг Клима Чугункина — ранее судимого, вороватого балалаечника, злоупотреблявшего алкоголем и, в конце концов, умер­шего от удара ножом в сердце в пьяной драке.

Ничего хорошего от подобного соседства произойти не могло. Шарик оказался загнанным куда-то в угол созна­ния, а Чугункин не только стал править бал, но и сумел очень многое из присущего псу извратить, сделать из мелкого недостатка или даже из достоинства (например, жалости к машинистке Васнецовой) настоящий порок.

Впрочем, Полиграф Полиграфович получился тем, кем он был, не только из-за чугункинского гипофиза. Сам Шарик тоже в некоторые моменты своей бродячей жизни наверняка и приворовывал, и тяпнуть испод­тишка умел, и поджать хвост перед тем, кто сильнее. Вот только для бездомного пса все эти недостатки — способ выжить. Когда он поселился у профессора, ког­да его откормили и вылечили — Шарик изменился. Изменился настолько, что уже вряд ли смог бы заново прижиться на улице: «Я барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни». В «лучшей жизни» Шарику уже не надо было воровать пищу, бегать от дворников, мерзнуть по подворотням. Для собаки боль­шего счастья и не надо.

Но, увы, Полиграф Полиграфович — это человек. И он по сравнению с Преображенским, с Борменталем, даже с Зиночкой и Дарьей Петровной — существо вто­рого сорта. Фактически, он снова бродяга. Дворниками и швейцарами для него стали те, кто забрал его с мо­розных московских улиц, кто прикармливал, выгули­вал и гладил его. В этой ситуации Шарик-пес уже не справлялся. За его выживание в человеческом общест­ве взялся Чугункин. А новым благодетелем, приручив­шим бродячее создание, Полиграфа Полиграфовича, стал управдом Швондер.

Итог закономерен. У воспитанного и преуспеваю­щего профессора Шарик почувствовал себя собачьим принцем-инкогнито. А под эгидой пролетария Швондера Шариков выдвинулся в подлинные дети смутной эпохи, стал столь же значимым, как нормальный до­машний питомец. По большому счету, он даже в чело­веческом облике остался псом. Даже за кошками го­нялся все так же и блох на себе ловил зубами.

Могло ли быть по-другому?

Наверное, могло, если бы Шарика прооперировали не в двадцать четвертом, а в четырнадцатом году, если бы гипофиз принадлежал более светлой личности, чем Клим Чугункин, если бы на него чуть больше внимания обра­щал Преображенский, а поблизости не оказалось злопо­лучного Швондера. Ведь Филипп Филиппович с трудом воспринимал свое создание как существо мыслящее и са­мостоятельное. Отчитать его, ткнуть носом в неправиль­ность, взять за глотку — это всегда пожалуйста. На это и профессор горазд, и Борменталь. А вот Швондер, к не­счастью Преображенского, видит в Шарикове угнетен­ный и бесправный элемент. И начинает принимать жи­вейшее участие в его судьбе. Именно Швондер дает Ша­рикову имя, добивается документа, подсовывает книги и даже впоследствии устраивает на должность. Чем не Филипп Филиппович с его краковской колбасой? Ведь ничуть не хуже. Ну, а то, что имя нечеловеческое, кни­жечка революционная, а должность живодерская, так не будем забывать, кто такой Швондер. Было бы странно, если бы управдом отдал своего подопечного в институт, вручил труды философов-гуманистов и стал учить поль­зоваться ножом и вилкой.

Кстати, о надлежащем воспитании Полиграфа Полиграфовича Преображенский позаботиться мог бы. Да, Клим Чугункин был очень силен в новосозданном человеке, но всегда есть способ, метод подбора «клю­чика» к сердцу, оставшемуся собачьим. А, как мы по­мним, Шарик — очень милое создание, способное лю­бить и испытывать благодарность.

Вполне возможно, что Филипп Филиппович так и не поверил до конца в то, что из-под его скальпеля вышел настоящий человек. Он ученый, он имеет пра­во сомневаться. А Шариков то и дело выкидывает фортели, более присущие собаке, нежели человеку. Погоня за котом в квартире профессора, например. И поведение Полиграфа Полиграфовича тогда, когда его изодрали когтями, когда Преображенский и Борменталь устраивали ему разнос за учиненный в квартире погром. Не правда ли, все очень сильно напоминало действия именно собаки, вставшей на задние лапы и научившейся говорить, а никак не че­ловека.

Швондер — не ученый, он просто верит только сво­им глазам. А на остальное у него не хватает воображе­ния. Он пролетарий до мозга костей, благодаря чему Полиграф Полиграфович воспринимается им не умом, а эмоциями. Как же можно не протянуть руку угне­тенному?

Вот так и получилось, что несчастный пес был вто­рично приручен. И, как и полагается хозяйской собаке, он стал щерить на чужих зубы.

Таким образом, под одной крышей в квартире Фи­липпа Филипповича оказались низость и идеализм.

Идеалист Преображенский изо всех сил держится за нерушимость своего привычного быта. Он уверен, что это возможно даже во время, когда на руинах цар­ской России медленно прорастает Россия советская. А между тем новоявленный пролетарий вовсю гавкает на своего бывшего кумира. Профессор запрещает Ша­рикову играть до одури на балалайке, ругаться нецен­зурными словами и носить вульгарные лаковые штиб­леты? Значит, смело можно говорить об ущемлении прав, о том, что Филипп Филиппович притесняет не­счастного человека-пса. Значит, можно грозить воз­мездием и даже нужно, чтобы буржуй случайно не во­зомнил о себе слишком много.

Преображенский с легкой руки Полиграфа Полиграфовича вдруг вынужден, испытав на себе отдель­ные «прелести» новой жизни, осознать: он не может находиться вне ее. Даже профессор в советское время познает, что такое потоп в квартире из-за сломанной сантехники, каково это — когда пьяные дружки Шари­кова воруют шапку и трость, а сам Шариков гордо за­являет, что он здесь прописан на шестнадцати квад­ратных аршинах и никуда не уберется.

От вторжения нового времени профессор и Борменталь защищаются всеми доступными способами. И вро­де бы побеждают. Полиграф Полиграфович снова стано­вится Шариком, скорее всего, в квартире опять все вер­нется на круги своя. Надолго ли? Видимо, нет.

«Собачье сердце» — это не только описание хирур­гического опыта профессора Преображенского и его последствий. Это не только история краха надежд на то, что из животного можно сделать человека. По­весть — сама по себе эксперимент, который проводит автор — М. А. Булгаков. Хирург работает с плотью че­ловека. Писатель экспериментирует с душами своих героев, с их жизнями и судьбами.

Через иносказание, фантастическое допущение писатель рассматривает возможность мирного сосуще­ствования старого, патриархального обывательского общества дореволюционной России и зарождающегося советского строя, нового порядка. Повесть написана в 1925 году, когда еще можно было не только опасать­ся сумрачного, непредсказуемого будущего, но и испы­тывать надежду на благополучный исход смутного времени.

И сразу же обнаруживается, что старое и новое об­щества говорят на совершенно разных языках. Про­фессор чуждается выражений вроде: «трудовой эле­мент», не рекомендует читать перед едой советских га­зет и отказывается есть то, что в гастрономе гордо называется краковской колбасой и что Шарик безоши­бочным песьим нюхом определяет как «рубленую ко­былу с чесноком».

В свою очередь, новое общество враждебно к боль­шим квартирам, университетскому образованию и теа­тру. В первом случае налицо обыкновенная зависть: когда у другого простор в десять комнат, а у тебя ка­кая-нибудь каморка под лестницей, очень хочется из­менений. Образованности пролетариат боится, так как всесторонне образованный человек, как правило, видит ошибки коммунистической доктрины. Театр пролета­риату просто непонятен: «Разговаривают, разговарива­ют… Контрреволюция одна».

Второй барьер на пути сосуществования нового и старого устоев — это их взаимная уверенность в правоте собственной и заблуждении оппонентов. Преображен­ский заявляет, что «двум богам служить нельзя». Он с высоты собственного опыта и с позиции человека, при­выкшего к нормальному жизненному ритму, говорит: «Невозможно в одно и то же время подметать трамвай­ные пути и устраивать судьбы каких-то испанских обо­рванцев!» Прав ли он? Да, прав.

Но пролетариат убежден в совершенно обратном. Каждый человек, поддавшийся красной идеологии, свято верит, что без его личного участия ни одно дело не сойдет с мертвой точки. И пусть он всего-навсего токарь, а то и дворник, а то и вовсе золотарь. Зато со­ветская власть — это и его власть тоже. Это раньше всем заправляли империалистические хищники! Прав ли пролетарий? Да, прав.

Обоюдная правота тех и других объясняется тем, что они заведомо на разных позициях. Все относитель­но, и нельзя с одной точки оценивать истинность раз­ных идей.

А когда сталкиваются люди с разными убеждения­ми, да еще в придачу и говорящие на разных языках, да еще и стопроцентно уверенные в своей правоте, то конфликта не избежать. И конфликт этот станет не шутейной детской потасовкой, а самой настоящей вой­ной на уничтожение. Что, кстати, и происходит в «Со­бачьем сердце». Чтобы окончательно избавиться от Шарикова, приходится вернуть его в животное состоя­ние. Фактически — пойти на преступление, хотя Пре­ображенский всеми силами старался этого избежать, тем самым демонстрируя еще одну уязвимую сторону людей старой закалки: желание сохранить руки чис­тыми. Преступление — это безнравственно, это унизи­тельно для человека, а для врача почти невозможно. Врач привык спасать жизни, а не губить их.

А между тем пролетарии, нынешние хозяева жиз­ни, не остановятся ни перед чем. Анонимные письма, заметки в газетах, клевета — это лишь малая часть то­го, на что они готовы. Если надо, то и убийство едва ли станет препятствием…

Таким образом, неудача описанного в «Собачьем сердце» эксперимента закономерна. Писатель не мо­жет врать читателю и самому себе. Старое общество обречено на погибель, если в битве с новым оно не возьмет на вооружение его методы. Преображенский победил Шарикова, потому что смог это понять и со­вершить злодеяние во имя себя и других. Возможно, описывая жалкий финал Полиграфа Полиграфовича, М. А. Булгаков давал надежду на то, что все будет хо­рошо, пройдет и забудется тот страшный сон, в кото­ром оказалась Россия после семнадцатого года. Верит ли он в это? Трудно сказать.

Причина неудачи опыта, таким образом, — это вре­мя, в которое происходит действие, и люди, которые оказались вокруг искусственного человека. А Филипп Филиппович Преображенский — всего-навсего жертва обстоятельств. Как, впрочем, и великое разочарование его хирургической и вообще ученой карьеры — Поли­граф Полиграфович Шариков.